Четыре столетия продолжались резня и костры — потому что именно от патаренов вели свое происхождение альбигойцы в Лангедоке, гуситы в Богемии и вальденсы в Апулии, — но ничто не охладило в них ни веры, ни стремления распространять ее; их проповедники неустанно разъезжали повсюду, не только чтобы посетить вновь появившиеся общины, но и чтобы создавать их. Их главными апостолами были: Вальдо из Лиона (по его имени их и назвали вальденсами), затем знаменитый Беренгарий, затем некий Лодовико Паскуале, проповедник в Калабрии, затем некий Джованни из Люцерна, проповедник в Генуе, затем, наконец, многочисленные братья по имени Молин, посланные обращать в свою веру Богемию, Венгрию и Далмацию.
Государи Савойи сначала считали, что вальденсы — затерянное, малочисленное и безобидное племя с чистыми и мягкими правами. Но, когда явились миру великие властители душ, великие ниспровергатели миров — Лютер и Кальвин — и вальденсы присоединились к ним, став одной из ветвей реформатского движения, они перестали быть религиозной сектой и стали политической партией.
Во времена невзгод, выпавших на долю Карла III, вальденсы, как уже было сказано, распространились по долинам Прагелато, Люцерна и Сен-Мартена и приобрели большое число сторонников на равнинах и даже в городах Пьемонта, в Кьери, Авиньоне и Турине. Поэтому Франциск I, союзник константинопольских турок и немецких протестантов, приказал в 1534 году сенату Турина преследовать их по всей строгости закона, а своим военным командирам — помогать инквизиции, чтобы заставить вальденсов или ходить к обедне, или покинуть страну. Преследования продолжались и при Генрихе II.
Вот почему, когда 16 ноября Эммануил Филиберт прибыл в Верчелли — один из замков, где, напомним, прошло его детство, — в вальденских долинах было очень неспокойно.
Семнадцатого ноября утром у маленького домика в Оледжо остановился всадник, закутанный в большой плащ, соскочил с коня и принял в свои объятия женщину, едва живую от радости и счастья.
Это были: всадник — Эммануил Филиберт, а женщина — Леона.
Хотя с того момента, как Эммануил Филиберт расстался с Леоной в Экуане, прошло всего пять месяцев, в молодой женщине произошли разительные перемены. Это были те перемены, что происходят в цветке, когда его пересаживают с солнца в тень, или в птице, когда ее, свободную певунью, сажают в клетку: цветок теряет яркость, а птица перестает петь.
Щеки Леоны побледнели, глаза были печальны, а речь медлительна.
Когда чуть утихла первая радость свидания и в безумном и бесконечном счастье они обменялись первыми словами, Эммануил с беспокойством посмотрел на свою возлюбленную: горе оставило на ее лице свой неизгладимый след.
Она улыбнулась в ответ на его обеспокоенный взгляд.
— Я вижу, мой любимый, кого ты ищешь, — сказала она. — Ты ищешь пажа герцога Савойского, твоего веселого товарища из Ниццы и Эдена, ты ищешь бедного Леоне!
Эммануил вздохнул.
— Он умер, — продолжала она с грустной улыбкой, — и ты его больше не увидишь… Осталась его сестра Леона, и ей он завещал свою любовь и преданность тебе.
— О! Мне это не важно! — воскликнул Эммануил. — Я люблю Леону! И всегда буду любить Леону!
— Тогда поторопись и будь как можно более нежен, — сказала молодая женщина со все той же грустной улыбкой.
— Почему? — спросил Эммануил.
— Мой отец умер молодым, — ответила она, — моя мать умерла молодой, а мне через год будет столько лет, сколько было моей матери, когда она умерла.
Эммануил, вздрогнув, прижал ее к сердцу. Потом изменившимся голосом он воскликнул:
— Боже, что это ты говоришь, Леона!
— Ничего особенно страшного, милый, особенно теперь, когда я знаю, что Бог позволяет мертвым охранять живых!
— Я тебя не понимаю, Леона, — сказал Эммануил: его не на шутку начала беспокоить глубокая задумчивость, сквозившая во взгляде молодой женщины.
— Сколько времени ты можешь мне уделить, любимый? — спросила Леона.
— О, весь день и всю ночь! Разве мы не условились, что раз в году ты целые сутки принадлежишь мне?
— Да!.. Значит, отложим на завтра то, что я хотела тебе сказать. А сейчас мы с тобой будем жить прошлым!
Потом со вздохом Леона добавила:
— Увы! Прошлое — это мое будущее!
И она сделала знак Эммануилу следовать за ней.
Поскольку дом в Оледжо, обставленный скорее как молельня, а не как жилище, она купила недавно, ее здесь никто не знал, еще меньше знали Эммануила Филиберта, ведь он не был в Пьемонте с детства.
Пока они шли, крестьяне разглядывали красивого молодого человека тридцати лет и прелестную женщину лет двадцати пяти, не подозревая, что они видят государя, который держит в руках счастье их страны, и ту, которая держит в руках счастье государя.
Куда они шли?
Вела Эммануила Леона.
Время от времени она останавливалась около группы крестьян и говорила Эммануилу:
— Послушай!
Потом спрашивала у крестьян:
— О чем вы говорите, друзья? И они отвечали:
— А о чем вы хотите, прекрасная госпожа, чтобы мы говорили, если не о возвращении нашего государя?
Тогда в разговор вступал Эммануил и спрашивал:
— А что вы о нем думаете?
— А что мы можем о нем думать? — отвечали крестьяне. — Мы его не знаем!
— Но понаслышке знаете? — спрашивала Леона.
— Да, как храброго полководца. Но нам храбрые полководцы не нужны! Храбрые полководцы воюют для поддержания своей славы, а для нас война — это бесплодные поля, безлюдные деревни, горе наших дочерей и жен!
И Леона умоляюще смотрела на Эммануила.
— Ты слышишь? — шептала она.
— И что же вы хотите от вашего государя, добрые люди? — спрашивал Эммануил.
— Чтобы он нас освободил от иноземцев, чтобы он дал нам мир и справедливость!
— От имени герцога, — отвечала Леона, — я вам все это обещаю, потому что герцог не только храбрый полководец, как вы сказали, но и великодушный человек!
— В таком случае, — восклицали крестьяне, — да здравствует наш молодой герцог Эммануил Филиберт!
Герцог прижимал Леону к груди, ибо она, как когда-то Эгерия Нуме, показала ему, чего на самом деле хочет народ.
— О моя возлюбленная Леона, — сказал он, — почему я не могу вот так с тобой объехать свои земли?
Леона грустно улыбнулась.
— Я всегда буду с тобой, — прошептала она.
А потом добавила так тихо, что только она сама и Господь могли услышать: