За месяц до этой битвы умер Франциск I. Умирая, он сказал своему сыну, что все несчастья Франции происходят от союза, заключенного им с протестантами и турками, признал, что Бог всемогущий — на стороне Карла V, и посоветовал будущему королю Франции жить с ним в мире.
Наступила передышка, и Эммануил Филиберт поехал повидать своего отца в Верчелли. Свидание было нежным, преисполненным глубокой любви: герцог, без сомнения, предчувствовал, что обнимает сына в последний раз.
Советы Франциска I Генриху II не пустили глубоких корней в сердце этого короля, не имевшего военных талантов, но обладавшего воинственными наклонностями, и война возобновилась вследствие убийства герцога Пьяченцы, Паоло Луиджи Фарнезе, старшего сына папы Павла III, о ком мы уже говорили.
Тот был убит в Пьяченце в 1548 году Палавичини, Ланди, Ангуиссолой и Гонфалоньери, которые сразу же после убийства вручили власть над городом Фернандо Гонзага, правившему Миланским герцогством от имени Карла V.
Со своей стороны, Оттавио Фарнезе, второй сын папы, овладел Пармой, и, чтобы не быть вынужденным вернуть ее, обратился к покровительству короля Генриха II.
Карл V еще при жизни Паоло Луиджи не переставал требовать Парму и Пьяченцу обратно как города, входящие в Миланское герцогство.
Напомним, что по этому поводу у него уже были ожесточенные споры с папой Павлом III в Ницце.
Этого было достаточно, чтобы война вспыхнула снова одновременно в Италии и в Нидерландах.
Как всегда, основные военные действия Карл V вел во Фландрии, и поэтому совершенно естественно, что в поисках герцога Эммануила Филиберта мы обратили с самого начала взор читателя в сторону севера.
Мы рассказывали, как после осады Меца и взятия Теруана и Эдена император поручил племяннику отстроить Эден и назначил его главнокомандующим фландрской армии и правителем Нидерландов.
И как бы уравновешивая столь большую честь, величайшее горе постигло Эммануила Филиберта.
Семнадцатого сентября 1553 года умер его отец герцог Савойский.
Вот в этом-то качестве главнокомандующего мы его и встретили; он по-прежнему носит траур по отцу, если и не в одежде, то на лице, как Гамлет; мы видели, что он сумел заставить уважать свою власть тем же способом, как некогда Ромул, и вернулся в императорский лагерь.
Перед его палаткой его ждал посланный Карла V — император желал его немедленно видеть.
Эммануил тотчас же спешился, бросил поводья лошади одному из своих людей, сделал оруженосцу и пажу знак головой, что он расстается с ними только на то время, пока пробудет с императором, расстегнул пояс, на котором висела шпага, взял шпагу под мышку (это он делал всегда, когда ходил пешком, чтобы, если придется вытаскивать шпагу из ножен, рукоятка была у него под рукой), после чего зашагал к палатке цезаря новых времен.
Часовой отсалютовал ему, и он вошел, предшествуемый посланным: тот должен был доложить императору о его приходе.
Походный шатер императора состоял из четырех отделений, перед которыми было нечто вроде прихожей, точнее портика, поддерживаемого четырьмя столбами.
Одно из этих отделений служило столовой, второе — гостиной, третье — спальней, а четвертое — рабочим кабинетом.
Обстановку для каждого отделения подарил какой-нибудь город, и каждое было украшено трофеем какой-нибудь победоносной битвы.
Единственным трофеем в спальне императора был меч
короля Франциска I, висевший в изголовье кровати. Этот совсем простой трофей в глазах Карла V, взявшего его с собой даже в монастырь святого Юста, имел больше ценности, чем все висевшие в остальных трех комнатах трофеи, вместе взятые.
Пишущий эти строки часто, размышляя с грустью и печалью о давних временах, вынимал этот меч из ножен и держал его в руках, как держал его Франциск I, отдавший его, Карл V, его принявший, и Наполеон, вновь вернувший его Франции.
О странная судьба земных вещей! Став чуть ли не единственным приданым одной прекрасной развенчанной принцессы, он оказался теперь собственностью одного из придворных Екатерины II.
О Франциск I! О Карл V! О Наполеон!
В прихожей, хотя он только прошел через нее, Эммануил Филиберт взглядом начальника, охватывающего все и в одну секунду, заметил человека со связанными за спиной руками, которого охраняли четыре солдата.
Одет этот человек был как крестьянин, но, поскольку голова его была непокрыта, Эммануилу Филиберту показалось, что ни прическа, ни цвет лица задержанного не соответствует его костюму.
Он подумал, что это французский лазутчик, которого только что арестовали, и именно по его поводу император хочет с ним поговорить.
Карл V находился в рабочем кабинете; герцога ввели сразу, как только о нем доложили.
Карлу V, ровеснику шестнадцатого века, было в это время пятьдесят пять лет, он был маленького роста, но крепкого телосложения, и когда его отпускала боль, глаза его блестели из-под бровей.
Он сильно поседел, но его борода, густая и недлинная, оставалась огненно-рыжей.
Он лежал на турецком диване, обтянутом восточным шелком, который был захвачен в шатре Сулеймана под Веной.
Недалеко от него сверкал трофей из канджаров и кривых арабских сабель. Одет он был в черный бархатный халат на куньем меху. Он был мрачен и, казалось, с нетерпением ждал прихода Эммануила Филиберта.
Однако, когда о герцоге доложили, выражение это исчезло с его лица в то же мгновение, как исчезает под порывом северного ветра облако, что застилает дневной свет.
За сорок лет царствования императору хватило времени научиться принимать любое выражение лица, и надо сказать, что он лучше всех на свете овладел этим искусством.
Тем не менее Эммануил Филиберт с первого взгляда понял, что император собирается беседовать с ним о чем-то серьезном. Увидев племянника, Карл V повернул голову в его сторону и, совершив над собой усилие, чтобы переменить; позу, сделал приветственный жест рукой и наклонил голову.
Эммануил Филиберт почтительно поклонился.
Император начал разговор по-итальянски. Он, всю жизнь сожалевший, что так и не одолел латыни и греческого, говорил одинаково хорошо на пяти живых языках: итальянском, испанском, английском, фламандском и французском. Вот как он пользовался, по его словам, этими пятью языками:
— Я выучил итальянский, чтобы разговаривать с папой; испанский — чтобы разговаривать с моей матерью Хуаной; английский — чтобы разговаривать с моей теткой Екатериной; фламандский — чтобы разговаривать с моими согражданами и моими друзьями; и, наконец, французский, чтобы говорить с самим собой.
Как бы ни были спешны вопросы, которые император хотел обсудить с пришедшими, он всегда начинал с их дел.
— Ну как, — спросил он по-итальянски, — какие новости в лагере?