Лучше было положиться на друзей, в чьей скромности Ивонне был совершенно уверен.
Но каким образом Шарфенштайны могли заменить лестницу? Это мадемуазель Гудула могла понять с трудом.
Ивонне решил не терять время, развивая теорию, а тут же перейти к показу.
Он подозвал к себе Шарфенштайнов: раздвинув гигантский циркуль своих ног, они в три шага очутились рядом с ним.
Потом он прислонил дядю к стене и сделал знак племяннику.
Быстрее, чем об этом можно рассказать, Франц поставил одну ногу в сложенные ладони дяди, другую — ему на плечи; потом, оказавшись на высоте окна, он взял за талию мадемуазель Гудулу, смотревшую на него с удивлением, и, прежде чем она успела сделать хоть одно движение в свою защиту — хотя, быть может, она бы и не сделала его, если бы даже и успела, — вытащил ее из окна и поставил на землю рядом с Ивонне.
— Фот, — сказал Франц, — фот фам требуемая тефушка!
— Спасибо, — сказал Ивонне.
Он взял Гудулу за руку и увлек ее в самое темное место на крепостной стене.
Этим самым темным местом оказалась круглая площадка на вершине одной из башен, окруженная парапетом высотой в три фута.
Шарфенштайны уселись на каменной скамье, упиравшейся в куртину.
Мы не намерены передавать здесь разговор Ивонне и мадемуазель Гуцулы. Они были молоды, влюблены, они не виделись три дня и три ночи, им нужно было так много ДРУГ другу сказать, что все сказанное ими друг другу за четверть часа никак не уместилось бы в этой главе.
Мы сказали «за четверть часа», потому что через четверть часа, сколь ни оживленным был их разговор, Ивонне замолчал и, зажав рукой хорошенький ротик своей собеседницы, наклонился вперед и стал прислушиваться.
Он прислушался, и ему показалось, что под многочисленными шагами шуршит трава.
Он вгляделся, и ему показалось, что у основания стены ползет огромная черная змея.
Но ночь была столь темна, а шум столь слаб, что все это могло ему только померещиться, тем более что внезапно и шум и движение прекратились.
Сколько Ивонне ни вслушивался и ни вглядывался, он больше ничего не видел и не слышал.
Тем не менее, держа девушку в объятиях и прижимая ее к своей груди, он продолжал всматриваться, просунув голову между двумя зубцами стены.
Вскоре ему почудилось, что огромная змея подняла голову у серой стены и поползла вверх по ней, собираясь добраться до парапета куртины.
Потом у змеи, как у гидры, появилась вторая голова, а за ней и третья. И тут Ивонне все стало ясно; не теряя ни минуты, он заключил Гудулу в
объятия и, велев ей молчать, передал ее Францу, а тот, с помощью дяди, в одну секунду водворил девушку обратно в ее комнату тем же приемом, каким извлекал ее оттуда.
Затем Ивонне побежал к ближайшей лестнице и успел как раз в ту минуту, когда первый испанец поставил ногу на парапет куртины.
Словно молния блеснула в глубокой тьме, раздался крик, и испанец, пронзенный насквозь шпагой Ивонне, опрокинувшись навзничь, упал вниз головой.
Шум его падения был перекрыт страшным грохотом: вторая лестница, облепленная испанцами, с жутким скрежетом заскользила вдоль стены от толчка мощной руки Генриха.
Франц же, подхватив по дороге оставленную кем-то балку, поднял ее над головой и обрушил ее на третью лестницу.
Лестница переломилась где-то на двух третях своей высоты и вместе с людьми и балкой упала в ров.
Ивонне же, изо всех сил нанося удары, кричал во все горло:
— Тревога! Тревога!
Шарфенштайны подоспели ему на помощь, когда два или три испанца уже взобрались на крепостную стену и теснили Ивонне.
Одного рассек пополам страшный меч Генриха, второй рухнул на землю от удара палицы Франца, третий, собиравшийся нанести удар Ивонне, был схвачен за пояс одним из великанов и сброшен со стены.
В эту минуту в конце улицы Старого рынка, привлеченные криками наемников, показались Жан и Гийом Поке; у каждого в одной руке был факел, а в другой — топор.
Таким образом, внезапное нападение не удалось; на крики горожан и наемников подоспела двойная помощь — от башни Сен-Жан и от Большой башни, примыкавшей к предместью Понтуаль.
И в то же время, как если бы все эти действия были задуманы так, чтобы начаться одновременно, в полульё от города, в стороне Сави, за часовней Эпарньмай, раздался залп тысячи аркебуз и к небу поднялся красноватый дым, обычно сопутствующий усиленной перестрелке.
Обе предпринятые попытки — испанцев взять город и Дандело помочь ему — провалились одновременно.
Мы видели, как случай помешал испанцам; теперь расскажем, как тот же случай помешал французам.
До сих пор мы описывали осаду, воздавая должное лишь осажденным; пора нам, хотя бы ненадолго, посетить лагерь осаждающих.
В то время, когда Колиньи и группа офицеров, которую теперь мы бы назвали главным штабом, обходили стены, чтобы представить себе возможности защиты города, другая не менее важная группа обходила город по наружному периметру, пытаясь оценить возможности нападения.
Эта группа состояла из Эммануила Филиберта, графа Эгмонта, графа Горна, графа Шварцбурга, графа Мансфельда и герцогов Эрика и Эрнста Брауншвейгских.
Среди офицеров, ехавших позади первой группы, был и наш старый друг Шанка-Ферро, равнодушный ко всему, что не имело отношения к жизни и чести его любимого Эммануила.
По специальному приказу Эммануила Леона вместе со всей остальной свитой герцога осталась в Камбре.
В результате осмотра было решено, что за скверными стенами, при недостатке солдат и артиллерии, город больте пяти-шести дней не продержится, о чем герцог Эммануил и сообщил Филиппу II, тоже остававшемуся в Камбре, но не по приказу свыше, а из крайней предосторожности.
Впрочем, поскольку оба города разделяло расстояние всего в шесть или семь льё, то Эммануил рассчитал, что каждый раз, когда ему как главнокомандующему испанской армии будет необходимо лично переговорить с Филиппом II и приехать для этого в Камбре, у него будет случай увидеть Леону, местопребыванием которой он выбрал королевскую резиденцию.
Леона же согласилась на эту разлуку, во-первых и прежде всего, потому что в ее жизни, состоявшей из преданности, любви и самоотречения, любое желание Эммануила становилось приказом; во-вторых, хоть это была действительно разлука, но расстояние в шесть или семь льё было пустячным, и, так как никто, кроме Шанка-Ферро, не знал, что Леоне женщина, она имела полную свободу действий и могла при малейшей тревоге через полтора часа быть в лагере Эммануила Филиберта.