— Карты трогать нельзя, — сказал игрок.
— Простите, сударь, — ответил Ален, — если среди ваших пяти карт меньше трех козырей, я признаю свою вину и заранее приношу вам извинения.
— А если у меня три козыря на пять карт? — спросил офицер надменным тоном.
— Тогда я не только не принесу вам извинений, — чрезвычайно вежливо продолжал Ален Монпле, — но вдобавок скажу… скажу…
— Что же вы скажете? — проворчал его противник. Ален открыл карты офицера — среди них оказалось три козыря: дама, валет и десятка треф.
— …. я скажу, — произнес молодой человек, — что вы плутовали, когда снимали колоду, и что вы шулер.
Офицер взял несколько карт и бросил их Алену в лицо.
— Вот как! — воскликнул Ален. — Я читал в «Кодексе» господина Шато-Виллара, что любое прикосновение приравнивается к удару. Мне придется вернуться в Мези, но, кажется, я вернусь туда не с позором?
Это происшествие наделало много шума.
Прежде чем расстаться, противники назначили поединок на следующий день, в восемь часов.
Ален, которого ударил офицер, был вправе выбирать оружие.
Он выбрал пистолеты.
Офицер отнюдь не возражал: он сам слыл отменным стрелком.
Ален хотел, чтобы дуэль состоялась на аллее Ла-Мюэтт.
Он должен был взять реванш на том самом месте, где в первый раз потерпел поражение.
Его противник согласился и на это.
Они условились, что секунданты принесут из тира пистолеты, в которых нет двойного спуска и из которых еще ни разу не стреляли. :
Служитель из тира должен был сопровождать секундантов, чтобы заряжать оружие.
В восемь утра все были на месте дуэли.
Осмотрев пистолеты, секунданты признали, что они отвечают всем необходимым требованиям.
Затем было решено, что противники встанут в сорока шагах друг от друга и двинутся навстречу.
Пройдя десять шагов, каждый из них должен был остановиться. Таким образом, истинное расстояние между ними составляло бы двадцать метров. (Как известно, в вопросах дуэлей шаг приравнивается к трем футам.)
Соперники встали на свои места с учетом оговоренной дистанции.
Каждому из них вручили по пистолету, который зарядил служитель тира. Затем два секунданта, подававшие оружие дуэлянтам, отошли назад и одновременно вскричали:
— Вперед!
По этой команде Ален и офицер начали сближаться.
Сделав два шага, оба подняли пистолеты и выстрелили.
Выстрелы прозвучали одновременно.
Монпле покачнулся, но удержался на ногах.
Офицер дважды повернулся вокруг своей оси и упал на землю лицом вниз. Секунданты подбежали к своим подопечным.
Пуля попала Алену в середину подбородка и сплющилась, как от удара о щит с мишенью. Кость оголилась, но осталась цела.
Удар был настолько сильным, что Ален еле устоял на ногах.
Сердце офицера оказалось пробито, он был сражен наповал.
— Невелика беда! — дружно сказали четверо секундантов. — Одним мошенником меньше, только и всего.
Такими словами проводили в последний путь человека, чье имя я безуспешно пытался выяснить, чтобы сообщить его читателям: никто не смог мне его назвать.
Все звали его офицером, не зная его настоящего имени.
— Черт возьми! — воскликнул Ален, вытирая подбородок носовым платком. — У меня не осталось ни гроша, но зато я не буду последним.
Вернувшись в Париж, молодой человек продал свои часы.
Вечером он уже сидел на балконе в Опере, и его подбородок украшала мушка из пластыря.
Это было единственное воспоминание, не считая некоторой тяжести в голове, оставшееся у него от утреннего поединка.
На другой день он занял место в дилижансе, следующем в Сен-Мало.
Ален Монпле провел в Париже два года, и за это время он истратил более двухсот тысяч франков!
Существует традиция трехтысячелетней давности, дошедшая до нас благодаря Библии и, таким образом, вызывающая у людей почитание, которое овеяно величием столетий, — блудные сыновья, какими бы они ни были блудными, находят в отчем доме радушный прием, едва только они соизволяют туда вернуться.
Жан Монпле подтвердил эту древнюю истину: он встретил сына с распростертыми объятиями, и потоки слез заструились по его опаленным солнцем щекам, когда неожиданно появившийся Ален бросился к ногам старика и стал просить у него прощение.
Несчастный отец нежно расцеловал сына и, не говоря ни слова о прошлых обидах, вернул ему прежнее место в доме.
Что касается места в отцовском сердце, скверный мальчишка, где бы он ни был, никогда его не терял.
К тому же пресыщение удовольствиями, которое испытывал Ален, оказало на него столь благотворное воздействие, что упрекать его было бы бесполезно.
Несмотря на то что лишь нужда заставила блудного сына вернуться в Мези, он с чувством глубокого удовлетворения обозрел родные места и с трогательным волнением предался любимым занятиям: рыбной ловле, плаванию и охоте, утрату которых так и не смогли полностью возместить ему безудержные столичные увеселения.
После того как Ален провел в Хрюшатнике несколько дней, воскресив в памяти годы своей юности, он стал недоумевать, как можно было променять эту столь естественную счастливую жизнь на фальшивые городские развлечения, не оставляющие ничего, кроме пустоты в душе и угрызений совести в сердце.
Тем не менее папаша Монпле был не прочь наложить на чувства сына, буйную силу которых ему довелось узнать, более надежную узду, чем раскаяние.
Поэтому он заговорил с Аленом о женитьбе.
В первый раз Ален дал отрицательный ответ.
Во второй раз он побагровел от досады.
Живя в Париже, молодой человек вращался в обществе безнравственных людей, не признававших никаких стеснений и принуждений, и распущенность, вошедшая у него в привычку, усилила его дикую неприязнь к тем, кого он называл «публикой» — то есть смирных и честных людей; падшие же женщины, с которыми он встречался, внушили ему неодолимое презрение к женскому полу. Ален приписывал пороки отдельных личностей — и каких личностей, о Господи! — всему человеческому роду.
Он отказался от всех прежних связей и проклинал даже воспоминания об этих отношениях. Но, как ни странно, Ален Монпле был робким от природы: он дерзко и развязно вел себя с некоторыми женщинами, или, вернее, с доступными девицами, но краснел, опускал глаза и терялся в присутствии порядочных дам. Из-за вполне понятного недовольства собой наш герой досадовал на женщин за то, что, находясь рядом с ним, он испытывал неуверенность; между тем, если бы он захотел жениться, ему пришлось бы искать себе спутницу жизни среди девушек безупречного поведения, поэтому Ален дал себе слово жить и умереть холостяком.