Монпле отвязал ребенка от спасительной мачты, посадил его к себе на плечи, спустился на палубу и, держась за канат, стал возвращаться к берегу.

На суше воцарилось гробовое молчание — не было слышно ни биения сердец, ни вздохов, ни одобряющих слов, ни молитв.

Возвращение было долгим, трудным, опасным.

Жан Мари раз десять выпускал из рук канат, и волны неминуемо унесли бы его в море, но Ален предусмотрительно обвязал мальчика веревкой, соединенной с канатом мертвой петлей.

По мере того как пловец с ребенком приближались к берегу, несчастная мать машинально двигалась им навстречу.

Когда Ален оказался в двадцати шагах от нее, она не смогла удержаться и вступила в воду, чтобы поскорее встретить его и своего сына.

К счастью, женщина не потеряла дно под ногами.

Ален передал ей сына.

Как только мать завладела мальчиком, она обернулась к людям с радостным воплем, напоминавшим звериный рев, и, никого не поблагодарив, не выразив Алену признательности, бросилась бежать в сторону Мези; при этом она так крепко прижимала к себе ребенка и так спешила, словно море гналось за ней по пятам.

— Ну-ну, натягивай свое тряпье, — промолвил боцман Энен, пожимая руку отважного пловца, — я полагаю, что ты, как и я, не намерен присутствовать при разрушении этой посудины. Пойдем-ка лучше повеселимся в харчевню «Королевский якорь».

— Спасибо, Энен, — отвечал молодой человек, одеваясь, как советовал ему славный боцман, — но я дал себе несколько клятв, в том числе обещание никогда больше не заходить в трактир.

— Черт подери! В таком случае пойдем ко мне, ведь нам не следует вот так расставаться в подобный день. К тому же ты сейчас слишком далеко от своего камбуза, чтобы отправиться туда за похлебкой.

— И все же я должен туда вернуться, боцман Жак, — возразил Ален, — так как уже темнеет, и я пропустил вечерний перелет птиц. К счастью, луна всходит в одиннадцать часов и я смогу наверстать упущенное.

— Что ж, черт возьми! Если надо, я помогу тебе истреблять уток, хотя это не мое дело, и я лучше управляюсь, с веслом или румпелем, чем с ружьем. Но прежде ты бросишь якорь в моей гавани, и это так же верно, что ты отчаянный парень и лихой пловец.

Таким образом, боцман Жак насильно затащил к себе Алена.

Страшная драма завершилась.

Большинство жителей Мези вернулись в деревню.

В Пленсевской бухте остались только родственники погибших и Том Ланго; первые ждали, когда море разнесет «Святую Терезу» в щепки и вернет им три трупа, чтобы можно было позаботиться об их погребении, а лавочник хотел лично увидеть обломки, которые волны начали прибивать к берегу.

Показавшаяся на небе луна озаряла эту скорбную картину.

Художнику бы взяться теперь за кисть: перо бессильно передать мрачное величие пустынного моря, бури и ночи.

IX. СЕМЬЯ БОЦМАНА

Боцман Энен жил в побеленном известью маленьком домике с зелеными ставнями и красной черепичной крышей; этот домик с садиком, окруженный красивой изгородью из утесника, сверкал, словно карбункул, посреди темных и убогих соседних построек.

Внутреннее убранство дома своей чистотой гармонировало с его внешним щеголеватым видом.

В нем было две комнаты.

Одна из них служила складом для рыболовных снастей, зерна, садового инвентаря, а также детской; другая была одновременно кухней, столовой, семейной гостиной и, спальней Энена и его жены.

Несмотря на то что эта комната имела множество назначений, она содержалась в безупречном порядке. Красный плиточный пол был надраен до блеска. В створки больших шкафов орехового дерева с отделкой из резной меди, начищенной до такой степени, словно на нее каждое утро, как на корабле, наводили глянец, можно было смотреться как в зеркало; невозможно было отыскать хотя бы одну пылинку ни на зеленых саржевых занавесках, обрамлявших кровать с балдахином, ни на многочисленных кораллах и раковинах, напоминавших о моряцком прошлом хозяина дома и аккуратно разложенных на камине и мебели.

Едва лишь боцман Жак, указывавший дорогу Алену, приподнял дверную щеколду, как изнутри дома донесся стук деревянных башмаков и ватага детей — белокурых и темноволосых, — свежих и румяных, как осенние яблоки, высыпала на порог.

Добродушная физиономия моряка прояснилась и расплылась в довольной улыбке.

Нетерпеливым жестом призвав детвору успокоиться, Жак Энен степенно вынул изо рта комок табака, вздувавший его щеку, выпустил изо рта длинную струю желтоватой слюны и вытер губы тыльной стороной руки; затем он начал поочередно приподнимать детей и трижды целовать каждого из них в круглые щечки.

Когда церемония была закончена, боцман сказал:

— Уф! Это потруднее, чем досмотр судна! Ну-ка, Луи-зон, подбрось в огонь охапку хвороста и выставляй на стол общий котел. А то из-за отсутствия балласта в моем желудке зверская качка.

— Неужели все это ваши дети? — спросил Ален.

— Девять моих и двое покойного брата, но все они записаны в судовые роли как мои собственные.

— Бедный Энен! — воскликнул охотник с сочувствием в голосе.

— Бедный? — удивился боцман. — Не стоит меня жалеть, сдается мне, что в моем нынешнем состоянии я побогаче самого короля.

— Почему?

— Черт побери! У короля шесть детей и, значит, по утрам и вечерам он может получить не более шести благословений, а я получаю целых одиннадцать.

С этими словами он взял двух самых маленьких детишек — своего и приемного — и стал подбрасывать их у себя на коленях.

Алену еще не доводилось вкушать прелестей семейной жизни, и ему казалось, что такое количество детей лишь умножает обязанности и заботы хозяина дома.

Между тем оживленная атмосфера дома боцмана разительно отличалась от мрачной и унылой обстановки его собственной лачуги.

Этот контраст заставил Алена задуматься.

— Значит, вы считаете себя счастливым, Жак? — спросил он.

— Тысяча чертей! Я уверен, что счастлив; я был бы привередливым, если бы думал иначе.

— Надо много работать, Жак, чтобы прокормить такую ораву.

— Ваша правда, но, когда у меня срубят мачты, эта орава тоже будет трудиться ради моего пропитания.

— Гм! — недоверчиво произнес Ален, вспомнивший не без сожаления о своем отношении к родному отцу. — Когда дети вырастают, Жак, заботы становятся другими, только и всего.

Моряк откинулся на спинку своего стула и сказал, глядя Алену в глаза:

— Послушай-ка, парень, что заставляет тебя оплевывать чужое счастье? Неужели ты думаешь, что таким образом можно внушить мне отвращение к семейной жизни? Нет уж, дудки! Как и тебе, мне нравилось гулять на воле, распустив паруса, но, знаешь, приходит время, когда чувствуешь потребность убрать парус и встать на якорь. Рано или поздно это должно случиться, и тогда, если тебе посчастливится встретить такую женщину, как моя жена, нежную, как жир, гибкую, как брам-стеньга, и завести мальцов, которые трутся своей мордочкой о твою щетину, не боясь уколоться, тогда ты заведешь себе мягкое гнездышко и не только ни о чем не будешь жалеть, но и будешь удивляться, что раньше тебе нравилась совсем другая жизнь.