— Я еще не готова, сударь, я над этим размышляю, но прежде мне хочется отдать последние распоряжения, чтобы затем всецело предаться спасению своей души. Я знаю, сколько мне осталось жить: Фагон сообщил мне точный срок, и я могу уделить еще несколько дней мирским делам.
— Ничего подобного! Ничего подобного! Фагон вас обманывает, моя бедная дочь, это не терпит отлагательства. Король справлялся у меня вчера о вашем здоровье и настоятельно советовал не затягивать с визитом отца Бурдалу. Госпожа де Монтеспан и он только об этом и говорили. «Она должна позвать Бурдалу, только его! — повторяли они. — И как можно скорее: Фагон утверждает, что она очень плоха.
Госпожа де Монтеспан! Имя этой особы и упоминание о ней преследуют меня даже на смертном одре!
Я отвечала маршалу, что мне следует подумать и что, когда я предстану перед Богом, мои страдания должны послужить мне искуплением.
— Послушайте, дочь моя, — перебил он меня с видом человека, которому поневоле приходится говорить откровенно вследствие крайней необходимости, — я вижу, что вы меня не понимаете, и надо идти напролом; это жестоко, но необходимо — возможно, вы не протянете и двух дней. Достаточно посмотреть на вас, чтобы в этом убедиться. Взгляните сами.
Он достал свое маленькое карманное зеркальце и поднес его к моему лицу; мои глаза невольно устремились на него, и что же я там увидела, о великий Боже! Иссохший, оскорбительный для человеческого естества череп мертвеца, обезображенный темной лоснящейся кожей, искаженные черты лица — ничего, ничего общего со мной, ни малейшего признака былой красоты, которой я так гордилась!
Я была убита. Как? Неужели это я, я, княгиня Монако? Я, женщина, которую обожали столько мужчин, та, чью красоту воспевали поэты, та, что видела у своих ног весь мир, неужели это я?! Ах! Во что же я превратилась? Какой чудовищной жестокостью было мне это показывать; в моей бедной Блондо куда больше сострадания: она, моя горничная, утаила это от меня!
Когда маршал увидел, до какого состояния он меня довел, когда он понял, что я сейчас потеряю сознание, — не знаю, раскаялся ли он в содеянном, но он стал звонить в колокольчик и звать слуг. Блондо не заставила себя ждать.
— Ах! Что же вы наделали, господин маршал! — вскричала она, видя в моих руках это проклятое зеркало.
— Разве не следовало сказать ей все, мамзель Блондо? Можно ли было дать ей умереть, как собаке? [13]
— Госпожа не умрет, ваша светлость, напротив, она уже поправляется — так сказал господин Фагон. А теперь позвольте мне о ней позаботиться, я знаю, что ей нужно.
Горничная бесцеремонно оттолкнула его и дала мне укрепляющее лекарство, прописанное Фагоном; я пришла в себя и тотчас же содрогнулась от ужаса — очевидно, подобные минуты являются предчувствием адских мук. Я не в состоянии этого выразить или описать. Мной овладела смертельная ненависть к отцу, я тотчас же мысленно пожелала маршалу, чтобы его напутствовали перед кончиной столь же бесчеловечно, но не стала доставлять ему удовольствие, показывая, как мне больно. Немного оправившись, я снова попросила у Блондо зеркало. — Нет, госпожа, нет, я ни за что вам его не дам.
— Я так хочу, и притом мне требуется зеркало даже большего размера. Принесите немедленно то, что стоит на моем туалетном столике.
Повозражав немного, Блондо повиновалась. Я приподнялась и стала разглядывать отражение моего страшного лица с величайшим хладнокровием, как казалось со стороны, хотя я была потрясена до глубины души.
— Итак, — сказала я, — передо мной изуродованная, умирающая женщина. Теперь мне легко будет умереть, ведь я знаю, что от меня почти ничего не осталось! Сударь, вы правильно сделали, и я вас благодарю, я вам стольким обязана: сначала вы дали мне жизнь, а теперь дарите еще и смерть! Это так прекрасно!
— Вы столь же мужественны, как какой-нибудь маршал Франции, сударыня; я хотел бы, чтобы весь двор был здесь и услышал ваши слова, — заметил отец. Я нашла в себе силы улыбнуться и ответила:
— Я отнюдь не прочь, чтобы меня услышали, но при условии, что меня не увидят. Блондо, пошлите сию минуту за господином Фагоном, он живет поблизости, и в этот час его можно будет застать дома. Я желаю поговорить с ним в присутствии господина маршала.
Переведя беседу на другую тему, я принялась рассуждать о короле и придворных — словом, о том, что интересовало отца гораздо больше, чем меня и его близких. Я выглядела настолько спокойной, что маршал растерялся. Он уже не знал, что мне отвечать, но в это время вошел Фагон.
После традиционных приветствий я встретила врача улыбкой и указала ему на зеркало.
— Право, господин Фагон, — сказала я, — благодаря господину маршалу я узнала то, что вы от меня скрывали; весьма скверно поступать так со мной, одной из ваших лучших клиенток. Как! Я дошла до такого состояния, а вы от меня это утаили! До чего же это дурно с вашей стороны! Поэтому вам придется искупить свою вину и чистосердечно признаться мне в остальном. Итак, самое трудное уже позади. Вы слишком меня уважаете, как я полагаю, и не станете уверять, будто с подобным лицом я еще смогу вернуться к жизни. Сколько мне осталось мучиться?
Удивленный и смущенный Фагон смотрел на меня молча, не зная, что сказать; я же продолжала настаивать:
— Господин Фагон, я жду вашего приговора. Я так хочу, я должна это знать. Люди моего звания и положения никогда не умирают, не отдав последних распоряжений. Ничего не бойтесь; ну-ка, отвечайте, сколько у меня осталось дней?
— Вам еще далеко до того, чтобы считать дни, госпожа княгиня.
— А-а! Уже лучше. Сколько же недель?
— Вы проживете дольше, сударыня.
— Неужели? Несколько месяцев? Стало быть, господина маршала ждет приятный сюрприз, и он снова встретится со своей красивой дочерью. Сколько же у меня месяцев, сударь? — По меньшей мере три, госпожа княгиня.
— Целых три месяца! Какое счастье! Я успею все закончить и преподать людям урок, на что способна женщина с моим характером, когда она хочет это показать. А теперь скажите, господин Фагон, вы меня не обманываете?
— К сожалению, сударыня, некоторые болезни порой вводят нас в заблуждение — наука не безупречна, но течение других недугов нам известно и заранее предрешено. Ваша болезнь относится к их числу. Подобно тому как я сказал по вашей просьбе, что она неизлечима, когда вы меня расспрашивали, точно так же я говорю вам сегодня: ваша болезнь будет долгой и под конец вы совсем перестанете страдать. Я должен прибавить, что не стал бы говорить этого ни одной женщине на свете и что мало кто из известных мне мужчин обладает подобным мужеством и столь благородным духом, чтобы выслушать с таким спокойствием то, что мне сейчас пришлось вам сказать.