Заслышав этот концерт, отец прибегал в ярости и начинал браниться, называя своего наследника бездельником, а жену — дурой, а также колотить собак, которые доходили от этого до крайности и выли еще громче; во дворце никто не мог сомкнуть глаз.
Слухи сделали графа де Гиша героем его любовной связи с Мадам; позже вы убедитесь, чего стоит эта слава: я удивляюсь, до чего легко ввести людей в заблуждение.
У меня также была сестра, которую звали мадемуазель де Барнаш. Ее появление на свет лежало тяжким грехом на совести отца: она была на четырнадцать лет моложе Лувиньи, кривой на один глаз и невероятно уродливой, что не помешало г-ну д'Аквилю, близкому другу маршала, влюбиться в нее, как только она показалась в обществе моей матушки. Господин д'Аквиль это отрицал, понимая, сколь нелепо выглядит это неподобающее воспитанному человеку чувство. Тем не менее оно настолько сильно завладело им, что он впал в тоску.
— Я бы ни за что не поверил, что д'Аквиль способен на подобное сумасбродство: влюбиться в такую девицу! — говорил отец. — Разве могла она быть лучше, чем она есть, ведь я произвел ее на свет вопреки своей воле!
— Да, — отвечал Гиш со своей неизменной небрежностью, — вы даже позабыли где-то ее второй глаз, сударь.
Наша добродетельная матушка лишь поднимала глаза к небу, призывая Бога в свидетели, что во всем этом не было ее вины.
Мы жили во дворце Грамонов, рядом с Лувром. Я с братьями резвилась в нашем большом саду, нисколько не интересуясь политическими интригами, принявшими в ту пору серьезный оборот. Тем не менее мне запомнилось одно событие: оно поразило меня, наведя на размышления, которыми я более чем усердно руководствовалась впоследствии.
Господин де Сен-Map, которого прозвали господином Главным из-за его должности главного конюшего, взял себе в любовницы мадемуазель де Шемро. Она и он часто приходили во дворец Грамонов. Я прекрасно помню их, хотя была тогда совсем маленькая девочка, и, без сомнения, это вызвано обстоятельствами, о которых я собираюсь рассказать. Господин Главный выглядел превосходно: при дворе он был одним из самых хорошо сложенных мужчин. Он всегда одевался с удивительным умением, с прекрасно подобранными тонами тканей; именно им была введена мода на сочетание темно-вишневого и белого цветов, которой столь долго придерживались в эпоху Регентства. Мадемуазель тоже предпочитала эти тона, и король часто появлялся на балетах в нарядах этих цветов, то ли чтобы понравиться своей кузине, то ли чтобы по своей прихоти навязать всем эту моду.
Мадемуазель де Шемро была красивая и величественная особа; король Людовик XIII мучился из-за нее страшной ревностью, невероятной для столь прославленного государя; в один прекрасный день ему надоело страдать, и он повелел ей удалиться в Пуату, откуда она была родом. Этот приказ застал ее, как и г-на де Сен-Мара, в доме моей матери; они вдвоем спустились в сад, где гуляли мои братья и я. Увидев, как эта пара приближается, охваченная сильным возбуждением, Гиш и Лувиньи убежали. Я же осталась в саду; влюбленные меня не заметили, и я выслушала всю их беседу.
«Я уеду, — заявила мадемуазель де Шемро, — я уступаю вам место, чтобы сделать вас счастливым. Меня гонит не король, меня гоните вы».
«Вы несправедливы и неблагодарны, мадемуазель; вы же видите, как я удручен, и только усугубляете мое горе».
«А я повторяю, что отныне никто не будет стоять на вашем с принцессой Марией де Гонзага пути. Вы вольны любить ее и волочиться за ней без всяких помех. Бедный мотылек! Ты летишь на свет и сгораешь в огне, блеск твоих золотых крылышек тебя погубит. Будущее отомстит за меня сполна!»
Господин Главный промолчал. Он попытался поцеловать руку своей возлюбленной, но она отдернула ее надменным жестом; затем она утерла слезы с глаз и направилась к дому. Он стал ее удерживать.
«Нет, нет, — возразила она, — это ничего не даст, прощайте. Вы меня не любите, вы жертвуете мной в угоду собственному честолюбию и тщеславию; вы предаете самые священные клятвы и поплатитесь за это, ибо вас обманывают и вы обманываетесь сами. Оставайтесь же между королем и принцессой Марией, служите им игрушкой и гоните прочь единственное любящее вас сердце, единственную преданную душу, которая никогда вам не изменяла. Когда-нибудь вы вспомните мои слова».
В самом деле, г-н де Сен-Map должен был запомнить эти слова. Я тоже их запомнила. Будучи ребенком, я обратила их в забаву, то и дело предлагая братьям и кузенам: — Давайте играть в господина Главного и мадемуазель де Шемро. И я снова и снова разыгрывала эту сцену.
Впоследствии она стала для меня уроком; еще позже она стала вызывать у меня сожаления, поскольку ей суждено было обернуться против меня самой, — все это мне довелось испытать.
За г-ном де Сен-Маром утвердилась незаслуженная слава героя. Мой отец (а он хорошо разбирался в людях) дал ему следующую характеристику: «Майский жук в сапогах и шляпе с перьями, вооруженный до зубов. От него много шуму, но никакого толку, а скорее один лишь вред, если только его не раздавить ногой».
Кардинал прислушивался к моему отцу, когда тот изъяснялся таким образом; при этом Ришелье улыбался своей непостижимой улыбкой и, по-видимому непроизвольно, постукивал ногой, что не ускользало от внимания окружающих.
С тек пор я никогда больше не видела г-на Главного. Двор отбыл на юг, мои родители последовали туда же, а мы остались вместе с нашей гувернанткой и слугами. К Гишу были приставлены два дворянина, один из которых учил его обращению с оружием и верховой езде. Мы почти не видели брата. Лувиньи порой сопровождал его в академию, а порой оставался дома со мной. Пажи, которых маршал не забрал с собой, участвовали в его играх. Сестра в ту пору еще не родилась.
Все в моей жизни предвещало необычную судьбу, что впервые проявилось, когда мне едва исполнилось четыре года: со мной случилось странное происшествие — смысл его я не в силах постичь до сих пор. Оно стало первым звеном знакомства, которому, очевидно, суждено длиться, пока я жива; обстоятельства эти даже мне представляются неразрешимой загадкой.
У моей няни была сестра, жившая возле Венсенского леса; однажды утром, измучив гувернантку своими просьбами, я добилась, чтобы она отвезла меня к этой славной женщине попить молока. Оба моих брата захотели присоединиться к нам. Мы сели в карету, как обычно в сопровождении слуг, но, прибыв на место, обнаружили, что крестьянки нет дома. Как всякий избалованный ребенок, я расплакалась, и, чтобы меня утешить, пришлось отвести меня в красивый дом, удаленный от деревни на четверть льё, — именно туда, как нам сказали, сестра няни ходила каждый день. Этот дом принадлежал некой даме, покровительствовавшей крестьянке и скупавшей у нее почти все выращиваемые ею овощи. Наша затянувшаяся прогулка наскучила Гишу и Лувиньи, они пошли вперед и направились в Венсенский замок к мушкетерам г-на де Тревиля, часть которых оставалась в крепости в наказание за какую-то проделку.
Вместе с гувернанткой, кучером и слугами я отправилась в дом неизвестной дамы, расположенный в глубине леса. Я пожелала идти туда пешком; мое своеволие усугублялось тем, что стоял холодный декабрь и сильно подморозило. По мере нашего продвижения тропы становились все более узкими, а чаща все более густой. Наконец, мы увидели остроконечную крышу со сверкавшей на солнце сланцевой кровлей — то была подлинная дворянская усадьба времен Генриха II; некогда король прятал здесь хорошенькую девушку, которую надо было скрыть от глаз двух ревнивых женщин: королевы Екатерины и прекрасной Дианы де Валантинуа. Вход в сад закрывала лишь одна перекладина, и наш проводник, сын моей няни, без труда поднял ее. Мы оказались в огороженном саду, где росли яблони, запорошенные инеем, и все свидетельствовало о самых неукоснительных заботах о чистоте и бережливом ведении хозяйства. Солнце отражалось на ветвях живой изгороди; все выглядело так весело и мило, что птицы впали в заблуждение и раньше времени стали воспевать весну.