— Вы вольны решать сами, — ответила я, — однако ваш досточтимый муж рассчитывает получить герцогство, а для герцогини подобное место ничего не значит. Позвольте откланяться.
Разумеется, г-жа де Боесс, предстояло ли ей стать герцогиней или нет, получила отказ; перед смертью она сделалась богомолкой и отправила всех своих слуг в церковь на исповедь. Один из кучеров заупрямился, но ему пришлось подчиниться. Исповедник велел ему поститься. — Я не смогу это делать, святой отец, — ответил кучер. — Почему?
— Я боюсь разориться; я бедный человек, у меня жена и дети. Я видел, как хозяин с госпожой постились во время Великого поста: они ели айвовое варенье, превосходные груши, рис, шпинат, виноград и фиги… Это слишком дорого.
Над этим много смеялись, как и над шуткой отца по поводу супруга г-жи Боесс и г-на де Гиша. Как-то раз, на королевской охоте, оба заметили оленя прежде других и как безумные помчались в его сторону. Следует заметить, что у Боесса подбородок длиной с локоть, а у Гиша совсем нет подбородка.
— Куда это они так спешат? — спросил король.
— Ваше величество, — отвечал маршал, — господин де Боесс утащил подбородок господина де Гиша, и Гиш гонится за ним.
До чего же любезен мой отец; мне запомнилась еще одна его реплика — в адрес Мишлетты Эро, воспитательницы мартышки, собачек и попугаев, живших во времена Регентства в королевских покоях. Дама эта только что потеряла мужа; маршал, царедворец всегда и везде, напустил на себя горестный вид и поклонился ей с выражением скорби. — Увы! Бедняга… Он хорошо сделал, что умер, — сказала она. — Вы так к этому относитесь, госпожа Эро? — Ей-Богу, меня это заботит не больше, чем вас. Эти слова вошли в поговорку, и их повторяют по сей день.
Теперь пришла пора рассказать о г-же Генриетте, которая удостоила всех нас своими милостями и которую я знала лучше, чем кто-либо еще. За Мадам утвердилось особое общее мнение, совершенно непохожее на то, которое о ней было вначале; я могу сказать о г-же Генриетте то же самое, что я писала о графе де Гише: она не заслуживает ни того ни другого мнения.
В детстве и ранней юности, когда дочь английской королевы лишь терпели при дворе, это сказывалось на ее самочувствии и настроении. Лишения и унижения, которые ей пришлось выносить, узявляли, вполне понятно, ее самолюбие. Она ни с кем не разговаривала, не отвечала на вопросы и, казалось, была готова скорее ужалить, нежели улыбнуться. Король ее ненавидел, королева-мать обращалась с ней высокомерно, Месье над ней издевался, а Мадемуазель оспаривала ее высокое положение при дворе; вследствие этого г-жа Генриетта стала сварливой и, по общим отзывам, злобной. Ее так называемой красоты, о которой шла столь громкая слава, не было вовсе. Чрезмерно худая и бледная, принцесса была лишена грации, правильной осанки и малейшей прелести; правда, у нее были удивительно красивые глаза и волосы, но и с этим не все соглашались. Госпожа Генриетта слыла этаким чудовищем, ей даже не давали танцевать: все разбегались при ее появлении, чтобы она не просила пригласить ее, начиная с короля, которому королева-мать была обязана для вида это приказывать.
Его величество говорил Месье, когда тот настаивал на своем браке с принцессой:
— Вам так не терпится жениться на скелете?
Между тем, к тому времени, когда король такое говорил, облик принцессы совершенно изменился. После реставрации и вступления на престол Карла II английская королева решила воспользоваться плодами этого счастливого возвращения и увезла с собой г-жу Генриетту; оказавшись посреди боготворившего ее двора, та полностью преобразилась. Полгода спустя принцесса стала на редкость очаровательной. Эта нескладная, угловатая, неуклюжая девочка показалась всем грациозной от природы; ее сутулая спина, разумеется не распрямилась, но этот недостаток стал в глазах окружающих еще одним достоинством. Ее длинные тощие руки округлились, желтое и угрюмое лицо стало веселым, свежим и открытым. Ее глаза засверкали, и эта дурнушка, на которую никто не смотрел, которая до этого отпугивала людей, затмила общепризнанных красавиц, и они померкли рядом с ней.
Английские вельможи воспылали любовью к г-же Генриетте, в том числе и герцог Бекингем, сын того, кто был так влюблен в королеву-мать в пору ее молодости. Он открыто ухаживал за принцессой, старшей сестрой Карла II, которая была замужем за Вильгельмом Нассау, принцем Оранским. Принцесса не отталкивала герцога, но, стоило ему увидеть г-жу Генриетту, как он не смог устоять и потерял голову.
Дочь английской королевы была кокеткой, одной из тех, которым доставляет удовольствие подбадривать мужчин, чтобы затем повергать их в отчаяние. Она позволяла герцогу всякого рода ухаживания, она допускала их, ничего ему не запрещая. Это стало предметом обсуждения между Англией и Европой, но Месье, чей характер ни на кого не похож, не только не встревожился, но даже стал кичиться этими ухаживаниями.
— Что ж, — говорил он королю, — мне кажется, что мой скелет уже годен к употреблению, ибо всякий желает его отведать.
Это его суждение не помешало ему впоследствии стать самым нелепым из всех ревнивцев, не скрывавшим своих манер.
Между тем из Франции то и дело писали, желая ускорить их брак, и пора было решиться на отъезд. Госпожа Генриетта часто говорила мне, что у нее не было никакого желания выходить замуж за Месье и что ее сердцем завладел красавец Бекингем. Какими только подарками он ее не осыпал, по примеру своего отца, сорившего деньгами и готового на всяческие сумасбродные выходки, чтобы доказать свою пылкую страсть (об этой любви следовало бы написать книгу).
Хотя стояла зима, Месье так торопил с браком, что пришлось собраться в дорогу.
Король Карл II сопровождал королеву, свою мать, на протяжении дня пути от Лондона. Бекингем последовал за ними вместе со всем двором: он никак не мог расстаться с принцессой и попросил разрешения отправиться во Францию. Не взяв с собой ни поклажи, ни каких-либо туалетов, герцог сел на судно в Портсмуте вместе с королевой.
В первый день все шло хорошо, но на второй день судно село на мель из-за встречного ветра и над ним нависла угроза кораблекрушения. Бекингем едва не лишился рассудка; мысль о том, что его божеству суждено погибнуть, а он не в состоянии что-либо предпринять для его спасения, приводила герцога в ярость; он проклинал и ветры, и Нептуна, как это делают в оперных феериях, и собирался ни много ни мало пересечь пролив вплавь с принцессой на спине. К счастью, буря прошла, опасность миновала, судно смогло зайти в гавань и с трудом встать там на якорь.
У г-жи Генриетты поднялся сильный жар, но она настояла на том, чтобы снова сесть на корабль; ее перенесли на борт, и она оставалась там до тех пор, пока корь не прошла. Во время болезни принцессе опять грозила страшная опасность, и герцог снова ничем не мог ей помочь; он лишь страдал вместе-с ней, являя собой зрелище сильнейшей скорби. Если бы г-жа Генриетта умерла, он несомненно лишил бы себя жизни, бросившись на свою шпагу.