— Ангелы редко попадаются на земле, мой милый, и когда ты почаще будешь встречаться с этими ангелами, сам узнаешь, что среди них немало дьяволов. Теперь слушай, — продолжал он, проведя меня в конец коридора и распахнув дверь, — вот твоя комната, не только на сегодняшнюю ночь, но и на все то время, что ты захочешь здесь пожить. Когда тебе надоест работать в одиночку, ты получишь у метра Жербо стол, кров и двадцать пять ливров в месяц. Я, чтоб мне на месте провалиться, так решил раз и навсегда, понял?
Я сжал руки доброго человека и от души его поблагодарил. Он настаивал, чтобы я вместе с ним вышел на улицу и пропустил стаканчик, как он говорил, во здравие нации; но я, сославшись на усталость и необходимость отдохнуть, ушел к себе в комнату.
Истинная причина этого, которую я утаил, заключалась в том, что мне было необходимо остаться одному. Я вошел в свою комнатку и заперся, словно боясь, что меня потревожат. Но такая опасность мне не угрожала; на веселом празднике до меня никому не было дела: как и я, все были заняты своими заботами, желаниями и надеждами.
Я бросился в кресло и стал думать о Софи.
Подобно тому как г-н Друэ приобщил меня к духовной жизни и мое воображение с первого же дня унеслось в неведомые дали, Софи приоткрыла мир чувств, до сих пор дремавших в моей душе, и я — мое сердце впервые забилось как-то странно — стал грезить о будущем, хотя до сей минуты не думал о нем.
Будущее рисовалось мне так: спокойный счастливый дом, где весь день хлопочет хорошая хозяйка; прогулки по вечерам, в лучах заходящего солнца, по берегам рек Эр или Бьесм с Софи, опирающейся на мою руку так же, как это было весь сегодняшний вечер; отдых под купами листвы, когда распевают дрозды и малиновки; наконец, жизнь вдвоем — до сих пор я понятия о ней не имел и никогда о ней не задумывался, а сейчас вступал в нее робким шагом, но полный желаний.
Тогда я спросил себя, что мешает мне осуществить свою мечту и почему я не принял предложение метра Жербо; мне сразу же вспомнилось то, что произошло днем, и то расположение, с каким Софи относится к прекрасным господам; я сравнил ее возраст и свой: по отношению к Софи я был ребенком и приходил в отчаяние, что мне хотя бы не на пять-шесть лет больше.
На рассвете пробили сбор. Ночь люди провели на площади и на улицах, танцуя и распивая вино; я вышел из комнаты и на цыпочках пробрался к двери в комнату Софи. Мне хотелось, чтобы через эту дверь до нее донеслись все мои прощальные слова и все мои пожелания счастья.
Я подобрался к двери совсем тихо, едва слыша шорох собственных шагов; вот почему я очень удивился, когда дверь приоткрылась и в образовавшуюся щель просунулась рука.
По рукаву, из которого выскользнула ладонь, легко было заметить, что Софи, как и я, не ложилась или прилегла одетой. Я схватил ее руку и поцеловал.
Ладонь ускользнула, оставив в моей руке записку; после чего дверь тут же захлопнулась.
Я не мог поверить во все это; подойдя к окну, я при белесом утреннем свете прочел:
«У меня нет друга, Рене, будьте им. Я так несчастна!»
Прижав записку к сердцу и протянув руку в сторону комнаты, я поклялся в верности дружбе, предложенной мне столь таинственным образом. Потом, поскольку из комнаты Софи не доносилось ни звука, спустился вниз, взял ружье и бросил последний взгляд на окно, выходившее на улицу.
Чуть отдернутая занавеска позволяла видеть часть лица Софи; девушка дружески кивнула мне, сопроводив свой жест печальной улыбкой, и занавеска задернулась. Сколь ни мимолетным было это видение, мне показалось, что у Софи покраснели глаза и, значит, она плакала. В этом не было ничего удивительного. Разве в записке не говорилось, что она несчастна? Возможно, эту тайну прояснит будущее.
Я быстро зашагал к площади, чувствуя, что если не сделаю над собой невероятного усилия, то не смогу оторваться от этого дома.
Гвардейцы из Клермона, Илета и Сент-Мену, наконец, все, кому было по пути, построились в один отряд.
На прощание мы выпили, в последний раз подали друг другу руку и расстались с жителями Варенна.
Папаша Жербо проводил нас до самого верха улицы Монахинь и снова повторил свои предложения, сделанные мне уже дважды.
Я вернулся в хижину папаши Дешарма и впервые в жизни нашел свой дом пустынным, а свою комнату — унылой.
На другой день возобновилась моя привычная жизнь; хотя я вкладывал в нее прежнее упорство и желание учиться не ослабело, я чувствовал в сердце неведомую доселе пустоту, и ее не могли заполнить мои занятия.
Я рассказал о своей жизни до встречи с Софи. Теперь все продолжалось обычным образом, только в моем сердце появилось какое-то смутное чувство.
События в Париже развивались, но ко мне прямого отношения они не имели. Слухи о них долетали до нас словно слабое эхо отдаленного грома.
К примеру, мы узнали об отказе дворянства в ночь на 4 августа от своих прав, об упразднении десятины, о провозглашении религиозной свободы, об оргии гвардейцев, об оскорблении национальной кокарды, о днях 5 и 6 октября, о возвращении в Париж короля и королевы, о заговорах при дворе, о суде над Безанвалем и Фаврасом, о выпуске Национальным собранием «Красной книги».
Публикация «Красной книги» 1 апреля 1790 года имела такой громкий отклик в провинции, что мы не можем здесь не сказать об этом несколько слов.
Мы видели, как, убегая за границу, через наши места проехали г-да де Конде, отец и сын, г-н де Водрёй и г-н де Брольи. Дворянство последовало этому примеру, бросая короля и королеву на произвол их злосчастной судьбы и выдвигая при этом такой предлог: они бегут лишь для того, чтобы поднять другие страны на борьбу, а вернувшись, избавить своих монархов от опасности.
Итак, откуда, по их мнению, королю и королеве угрожала опасность? Из Франции. Откуда могло придти спасение? Из-за границы.
Поэтому чужеземец был другом, а француз стал врагом.
Да разве могло быть иначе? В жилах королей Франции текло так мало французской крови, что их симпатии просто неизбежно должны были быть отданы загранице. К примеру, Людовик XVI, сын саксонской принцессы (от нее он унаследовал нерешительный характер и грузную полноту), по отцу — сыну польки — был французом лишь наполовину; Людовик XVI женился на Марии Антуанетте, происходившей из Австрии и Лотарингии. Отсюда следовало, что в человеке, занимавшем трон Франции, текло три четверти чужеземной крови и лишь четверть французской. В итоге оказалось, что настоящей семьей короля французский народ не был — его семьей были курфюрст Саксонский, император Австрии, король Неаполя, король Сардинии и король Испании; именно к ним отправлялись эмигранты просить помощь для борьбы против Франции. До выхода «Красной книги» люди говорили, будто король не знает об этих антифранцузских интригах или, по крайней мере, не способен им помешать.