Почти год я не был в доме метра Жербо, но, вернувшись сюда, застал все в том же виде, что и в прошлый раз: на том же столе в том же порядке стояли приборы для того же количества персон; наряду с предметами обстановки, неизменными остались и чувства Софи; «Заходите, брат мой!» — сказала она мне, когда я вошел, и просто подала мне руку со словами: «Добро пожаловать, брат».
Но, как бы там ни было, на всей территории Франции произошли огромные перемены. Все прежние названия провинций исчезли, уступив место новым: Францию разделили на восемьдесят три департамента; часть провинции Шампань назвали департаментом Марна; соседняя часть стала департаментом Мёз. Речушка Бьесм, некогда служившая границей между Германской империей и Французским королевством, а позднее — Шампани и Клермонтуа, стала разграничительной линией двух департаментов. Поэтому Илет, Клермон и Варенн отошли к департаменту Мёз.
Были образованы муниципалитеты, получившие название коммун. Папашу Жербо назначили муниципальным советником, а нашего соседа, бакалейщика г-на Coca, — прокурором коммуны.
Я написал «соседа», потому что дом г-на Жербо от его дома отделял лишь узкий проулок. Обе семьи часто бывали друг у друга. Метр Жербо и г-н Сое, весьма гордившиеся новыми должностями, принадлежали к патриотам. Госпожа Сое была женщина простая, грубая и эгоистичная, настоящая торговка свечами, сахарным песком и сахаром-сырцом; отмеряя товар, она старалась, чтобы весы как можно меньше наклонялись в сторону покупателя, и была совершенно неспособна, даже случайно, допустить этот перевес. Мать г-на Coca, старуха лет шестидесяти трех-шести-десяти четырех, осталась роялисткой; трое его детей — два мальчика (старшему исполнилось двенадцать) и дочь — были еще слишком юны, чтобы иметь собственные убеждения.
Что касается Софи, то позднее мы узнаем, каковы были ее убеждения. Напротив нас находилась гостиница и ресторан «Золотая рука», принадлежащие братьям Леблан. Коммерческий интерес вынуждал их ломать маленькую комедию. Поскольку к ним захаживали и молодые патриоты города, и юные дворяне из окрестных мест, то младший оставался роялистом, а старший заделался патриотом. Младший с молодыми аристократами кричал: «Да здравствует король!»; старший с молодыми буржуа возглашал: «Да здравствует нация!»
Тем временем появился декрет Национального собрания, вызвавший в провинции немалый переполох. Это было гражданское положение о духовенстве.
Согласно ему, в каждом департаменте учреждалось епископство. Это положение возвращало избрание епископов и кюре к обычаю раннехристианской Церкви, то есть предписывало избирать их всем народом, большинством голосов; всем церковным служащим жалованье выплачивалось из королевской казны; плата верующих священнику за отдельные требы отменялась.
Находящиеся на службе церковнослужители были обязаны присягнуть этому положению; не принесшие присяги рассматривались как подавшие в отставку и тотчас заменялись другими. Если они пытались тайком отправлять свои прежние обязанности, их надлежало преследовать как смутьянов.
Этим объяснялись волнения в Церкви, разделение между священниками конституционными и священниками не присягнувшими. Если мы пожелаем бросить взгляд на эту великую эпоху и на два великих года — 1789-й и 1790-й, нас удивят, если можно так выразиться, предусмотрительно принятые природой меры для того, чтобы люди и события одновременно вступили в пору своего кровавого расцвета.
В 1762 году г-н де Шуазёль добивается упразднения ордена иезуитов, то есть лишает Церковь поддержки одной из самых образованных и могущественных ее сект, что могла бы в Национальном собрании, при дворе, в обществе оказать сильнейшее сопротивление революции.
К тому же природа за три исключительных года — 68, 69 и 70-й — породила Шатобриана, Бонапарта, Гоша, Марсо, Жубера, Кювье, Сен-Мартена, Сен-Симона, обоих Фурье, Де Местра, Бональда, г-жу де Сталь, Меюля, Лесюэра, братьев Шенье, Жоффруа Сент-Илера, Бишб, Сенанкура, Ампера: их возраст и гений достигли зрелости в 1792 — 1798 годах!
Чем объяснить рождение этих возвышенных и грозных людей за эти несколько лет? Чем объяснить это извержение гениальности, благодаря коему природа заранее, за четверть века, подготовилась к тому, чтобы помочь политическому взрыву? Откуда вышла эта фаланга выдающихся людей, которой было суждено завершить восемнадцатый век и открыть век девятнадцатый? Откуда, наконец, возникло это поколение, превосходящее простых смертных?
Я предлагаю вам сделать выбор между случаем и Провидением. У меня самого нет колебаний, и я выбираю Провидение.
Но говоря об этих людях, составивших поколение 14 июля 1790-го, которое, подняв руку, присягало Конституции перед алтарем отечества, не забудем смерти Мирабо — последней опоры монархии, — кого Бог внезапно сразил в тот миг, когда он предал дело народа и, умирая, посоветовал королю бежать; бегство, будь оно удачным, могло бы спасти королю жизнь, однако Людовик XVI, невзирая на успех или неудачу, роковым образом вел монархию к гибели.
Никто не знал об этой измене или этом подкупе Мирабо, вернее, о том, что в нем возродились его инстинкты аристократа, которые ненадолго приглушило преследование оратора его отцом; однако они сразу же пробудились в обществе королевы. Мария Антуанетта была великой обольстительницей, Цирцеей, губящей тех, л.то не залеплял себе уши воском, чтобы не слышать ее нежного голоса. Подобно Марии Стюарт, она обладала роковой способностью увлекать к гибели каждого, кто ее любил.
Мы в провинции узнали о смерти Мирабо почти так же скоро, как и о его болезни.
Слух, что Мирабо заболел, распространился в Париже только 29 марта; двумя днями раньше, 27-го, когда Мирабо находился в своем доме в Аржантёе, у него начались резкие колики в желудке, вызвавшие приступ жуткого страха; он послал за свои другом и личным врачом, знаменитым Кабанисом, не желая видеть никого другого. Наверное, это была ошибка. Наверное, любой врач из обычной больницы, любой практикующий доктор мог бы его спасти. Кабанис оставил нам подробный рассказ о смерти Мирабо.
Если вы хотите составить представление о положении, в каком находилась монархия в конце марта 1791 года, перелистайте газету Прюдома «Парижские революции», откуда можно узнать, что король справлялся о здоровье Мирабо:
«Будем признательны Людовику XVI, что он не явился к Мирабо собственной персоной; этот визит был бы неприятным отвлекающим маневром: люди стали бы боготворить короля».
Едва новость стала известна, у дверей больного собралась толпа.
Барнав, друг и почти соперник Мирабо, тоже погубленный королевой (он, как и Мирабо, поплатится из-за свидания с Марией Антуанеттой), пришел вместе с депутацией якобинцев проведать больного.
Явился кюре, требуя допустить его к больному; Мирабо боялся именно этого: воздействия священников на его угасающую волю. Кюре упорно не пускали к нему в комнату, говоря, что Мирабо принимает и желает видеть только своего друга г-на де Талейрана. С ним Мирабо было покойнее; если он исповедуется другу, тот не бросит ему упрека в продажности.