Он оказался в комнате, где стояли кровать без занавесок, два стола — большой и маленький, четыре стула и глобус. На стене висели сабля и два пистолета.
За маленьким столом сидел молодой человек в военной форме (правда, без мундира, брошенного на стул) и при свете лампы изучал план Парижа.
Когда Баррас скрипнул дверью, он бросил взгляд через плечо, чтобы посмотреть, что за неожиданный гость явился к нему в столь поздний час.
Лампа освещала три четверти его лица, а остальная часть находилась в тени.
Это был молодой человек не старше двадцати пяти-двадцати шести лет, со смуглым цветом лица, чуть более светлыми лбом и висками, с темными прямыми волосами, разделенными ровным пробором посередине и ниспадавшими ему на уши.
Орлиный взор, прямой нос, резко очерченный подбородок и нижняя челюсть, расширявшаяся к ушам, не оставляли никаких сомнений относительно рода его занятий. Это был военный из разряда завоевателей.
В этом ракурсе и при этом освещении его лицо напоминало изображение с бронзовой медали; из-за худобы сквозь его кожу проступали кости.
Баррас закрыл дверь и вошел в световой круг, очерченный лампой. Только тогда молодой человек узнал его.
— А, это вы, гражданин Баррас? — сказал он, продолжая сидеть.
Баррас отряхнулся, поскольку вымок до нитки, и бросил свою шляпу, с которой текла вода, на стул. Молодой человек внимательно оглядел его.
— Да, это я, гражданин Бонапарт, — ответил Баррас.
— Каким ветром занесло вас в такой час в келью бедного солдата, временно уволенного со службы, — сирокко или мистралем?
— Мистралем, дорогой Бонапарт, мистралем, и даже сущим ураганом! Молодой человек расхохотался сухим, но резким смехом, показывая свои мелкие и острые белые зубы.
— Кое-что мне об этом известно, — сказал он, — сегодня вечером я прогулялся по Парижу.
— И вы полагаете?..
— …что, раз секция Лепелетье угрожала Конвенту, буря грянет завтра.
— Что же вы делали в ожидании этого?
Молодой человек наконец встал, опершись о стол указательным пальцем.
— Вы и сами видите, — сказал он, указывая Баррасу на карту Парижа, — на досуге я обдумывал, с чего начать, чтобы покончить со всеми этими болтунами, будь я командующим внутренней армией вместо этого болвана Мену.
— И с чего бы вы начали? — усмехнулся Баррас.
— Я постарался бы раздобыть дюжину пушек, и они заглушили бы их крики.
— Ну что же! В самом деле, не вы ли рассказывали мне однажды в Тулоне, как наблюдали с береговой террасы за бунтом двадцатого июня?
Молодой человек презрительно пожал плечами.
— Да, — промолвил он, — я видел, как ваш бедный король Людовик Шестнадцатый напялил позорный красный колпак, что не помешало его голове слететь с плеч. Я даже сказал Бурьенну, который в тот день был со мной: «Как могли впустить во дворец весь этот сброд? Надо было смести пушками четыреста-пятьсот каналий, а остальные разбежались бы сами».
— К несчастью, — продолжал Баррас, — сегодня следует выгнать не четыреста-пятьсот, а четыре-пять тысяч человек.
По губам молодого человека пробежала беспечная усмешка.
— Всего лишь разница в числах, — возразил он, — не все ли равно? Лишь бы результат был тот же! Остальное — мелочи.
— Так вы громили бунтовщиков, когда я побеспокоил вас своим приходом?
— Я пытался.
— Вы составили план?
— Да.
— Каков же он?
— Это зависит от того, сколько солдат может быть в вашем распоряжении.
— Пять-шесть тысяч, включая отборный батальон патриотов.
— С таким войском не следует затевать уличную войну с сорока пятью — пятьюдесятью тысячами человек, предупреждаю вас.
— Вы покинули бы Париж?
— Нет, но я превратил бы Конвент в укрепленный лагерь. Я дождался бы, когда секции пойдут в наступление, и разгромил бы их на улице Сент-Оноре, на площади Пале-Рояля, на мостах и набережных.
— Ну что же, я принимаю ваш план, — сказал Баррас. — Беретесь ли вы его осуществить?
— Я?
— Да, вы?
— В качестве кого?
— В качестве генерала и заместителя командующего внутренней армией.
— А кто же будет командующим?
— Командующим?
— Да.
— Гражданин Баррас.
— Я согласен, — сказал молодой человек, протягивая ему руку, — но при одном условии…
— А! Вы ставите какие-то условия?
— Почему бы и нет?
— Говорите.
— Если мы добьемся успеха, если завтра вечером все встанет на свои места, если мы решимся по-настоящему воевать с Австрией, — могу ли я рассчитывать на вас?
— Если завтра мы добьемся успеха, я прежде всего оставлю вам все лавры победителя и потребую сделать вас главнокомандующим Рейнской или Мозельской армией.
Бонапарт покачал головой.
— Я не поеду, — сказал он, — ни в Голландию, ни в Германию.
— Почему?
— Потому что там нечего делать.
— Куда же вы хотите отправиться?
— В Италию… Только в Италии, на полях сражения Ганнибала, Мария и Цезаря еще есть простор для действий.
— Если мы будем воевать в Италии, вы возглавите армию, даю вам честное слово.
— Благодарю вас. Займемся сначала завтрашним сражением: времени у нас в обрез.
Баррас достал часы.
— Охотно верю, — сказал он, — сейчас три часа ночи.
— Сколько у вас пушек в Тюильри?
— Шесть четырехфунтовых орудий, но без канониров.
— Они найдутся… Пушечное мясо не такая редкость, как бронза. На сколько выстрелов хватит пуль и пороха?
— Ну!.. Самое большее — на восемьдесят тысяч.
— Восемьдесят тысяч? Этого как раз хватит, чтобы убить восемьдесят человек, если допустить, что один выстрел из тысячи попадет в цель. К счастью, ночь продлится еще три часа.
Надо забрать из Саблонского лагеря все пушки, которые там остались, во-первых, для того чтобы неприятель не завладел ими и, во-вторых, чтобы они были у нас.
Надо взять из жандармерии и батальона Восемьдесят девятого года канониров для этих орудий.
Надо привезти порох из Мёдона и Марли и заказать не меньше миллиона зарядов. Наконец, надо найти военачальников, на которых мы сможем положиться.