Они уединились в самом углу сумрачного зала. Женевьева села рядом с Морисом и обвила его шею руками. Они дышали единым дыханием, они гасили в себе отзвуки любых мыслей. Приближающаяся смерть не могла преодолеть силы любви.
Прошло полчаса.
Через полчаса раздался сильный стук: охранники открыли низкую дверь. За ней стояли Сансон и его помощники со связками веревок в руках.
— О, друг мой! — едва вымолвила Женевьева, — наступил роковой час, я теряю сознание.
— И будете неправы, — вдруг раздался звучный голос Лорэна:
Вы и правда неправы,
Смерть, свободу подари.
— Лорэн! — в отчаянии воскликнул Морис.
— Стихи не слишком хороши? Согласен, со вчерашнего дня я только и делаю, что пишу жалостливые стихи…
— Ты вернулся, несчастный!.. Ты вернулся!.. — Морис ничего не понимал.
— По-моему, мы так и договаривались? Послушай, то, что я расскажу, заинтересует и тебя, и сударыню.
— Боже мой! Боже мой!
— Дай же мне досказать, а то времени не хватит. Я выходил для того, чтобы купить нож на улице Барийери.
— Для чего он тебе?
— Хотел убить этого распрекрасного Диксмера.
Женевьева вздрогнула.
— А! — оживился Морис, — я понимаю.
— Я купил нож. И вот что приказал себе, оцени, какой у твоего друга логический ум. Вероятно, я должен был стать
математиком, а не поэтом. Я рассуждал так. Диксмер подставил свою жену, Диксмер пришел посмотреть, как ее судят. Так? И вывод: он не лишит себя удовольствия посмотреть, как она садится в тележку, и проводить ее к месту казни. Значит, я непременно увижу его в первом ряду зрителей, проскользну к нему со словами: «Здравствуйте, мсье Диксмер», и всажу нож ему в грудь.
— Лорэн, — воскликнула Женевьева.
— Успокойся, дорогая подруга. Провидение распорядилось по-своему. Представьте себе, что зрители вместо того, чтобы как обычно стоять напротив Дворца, образовали полукруг и заполнили набережную.
— Нужно взглянуть, — сказал я себе, — очевидно утонула какая-то особа, как жаль, что это не Диксмер.
Я подошел к парапету и увидел у воды массу людей, старавшихся что-то рассмотреть на земле. Приблизился и вижу… Это что-то… угадай, кто это был…
— Это был Диксмер, — мрачно сказал Морис.
— Как ты догадался? Действительно, дорогой друг, это был Диксмер, который сам пронзил себе живот. Несчастный сам убил себя, чтобы искупить свои грехи.
— Неужели, — мрачная улыбка тронула лицо Мориса, — ты так думаешь?
Женевьева уронила голову на руки: она была слишком слаба, чтобы вынести столько чрезмерных потрясений.
— Да, я так подумал, потому что нашел возле него окровавленную саблю. Если только конечно… если он никого не встретил…
Морис промолчал, и, воспользовавшись тем, что Женевьева, удрученная, ничего не видела, расстегнул свой костюм и показал Лорэну окровавленные жилет и рубашку.
Ну, тогда это совсем другое дело, — сказал Лорэн. И протянул руку Морису.
— Теперь, — произнес он, наклоняясь к Морису, — поскольку меня не обыскали, поверили, что я из свиты мсье Сансона, то нож все еще у меня. И, если гильотина вызывает у тебя отвращение…
Морис с радостью взял оружие в руки.
— Нет, — сказал он, — Женевьева будет слишком страдать.
И вернул нож Лорэну.
— Ты прав, — ответил тот, — да здравствует изобретение мсье Гильотэна! Ведь это его машина? Щелчок по шее, как сказал Дантон. А что такое этот щелчок?
И он кинул нож в середину группы приговоренных.
Один из них, схватив его, вонзил себе в грудь и тут же рухнул замертво.
В тот же момент вскрикнула Женевьева: палач положил руку ей на плечо.
По вскрику Женевьевы Морис понял, что… началось. Любовь может возвысить человеческую душу до героизма, любовь, вопреки естественному инстинкту, может подтолкнуть человека к смерти, но она хранит и боязнь печали. Очевидно, что Женевьева, узнав о том, что Морис умрет вместе с ней, безропотно, в соответствии со своей религиозностью ожидала смерть. Ее больше мучило предчувствие страдания, ведь уйти из этого мира — это значит не только упасть в ту пропасть, имя которой — неизвестность, но еще и страдать при падении.
Морис осмотрелся:
Посередине зала лежал труп, из груди которого охранник поспешил вырвать нож, опасаясь, как бы им не воспользовался еще кто-нибудь из приговоренных. Вокруг него стояли люди, онемевшие от отчаяния, почти не обращавшие ни на кого внимания, торопившиеся написать карандашом на бумажниках последние, не оконченные слова, пожимали друг другу руки. Одни повторяли бесконечно дорогие их сердцам имена или омывали слезами портреты, кольца, пряди волос, другие посылали яростные проклятия тиранам, проклиная весь мир.
Среди всех этих несчастных Сансон, которого давил не возраст — 54 года, а его ремесло; Сансон настолько мягкий, что пытался еще утешить, дать совет одному, другого грустно ободрял, находя христианские слова для ответа и на отчаяние, и на браваду!
— Гражданка, — обратился он к Женевьеве, — нужно снять шейный платок и отрезать или заколоть волосы. Пожалуйста, сделайте это.
Женевьева задрожала.
— Дорогая подруга, — поддержал Лорэн, — мужайтесь!
— Могу ли поднять волосы сударыне? — спросил Морис.
— О! Да, да, пусть это сделает он! — Я умоляю вас, мсье Сансон, — воскликнула Женевьева.
— Хорошо, — ответил Сансон, отворачиваясь.
Морис развязал галстук, еще хранящий тепло его тела. Женевьева поцеловала его и, став на колени перед молодым человеком, склонила к нему свою очаровательную головку, еще более красивую в печали, чем она была когда-либо в минуты радости.
Когда Морис закончил все приготовления, руки его сильно дрожали, а лицо выражало столько горя, что Женевьева воскликнула:
— О, Морис! Я не боюсь.
Сансон повернулся.
— Не правда ли, сударь, я держусь бодро? — спросила она.
— Истинная правда, сударыня, — взволнованно ответил палач, — вы по-настоящему мужественны…
Первый помощник палача в это время просматривал список, присланный Фукье-Тэнвиллем.
— Четырнадцать, — сказал он.
Сансон пересчитал приговоренных.
— Вместе с мертвым — пятнадцать, — ответил он, — как же это получается?
Лорэн и Женевьева пересчитали присутствующих вслед за ним, пораженные одной и той же мыслью.