При этих словах жена Тизона, казалось, проснулась, испустила жуткий крик и хотела броситься к дочери, чтобы в последний раз обнять ее, но жандармы не позволили ей это сделать.
— Я прощаю вас, матушка, — закричала девушка, когда жандармы уводили ее.
Жена Тизона дико завопила и упала замертво.
— Какая благородная натура! — взволнованно и печально прошептал Моран.
Следом за теми событиями, о которых мы вам только что поведали, разыгралась последняя сцена этой драмы.
Жена Тизона, пораженная тем, что произошло, покинутая теми, кто привел ее в этот зал, ведь есть что-то отвратительное даже в невольных преступлениях, а когда мать убивает собственное дитя, пусть даже в порыве патриотического рвения — это непростительно, после некоторого времени полной неподвижности она подняла голову, огляделась, ошеломленная, и, увидев, что осталась совершенно одна, с криком бросилась к дверям.
Там оставалось еще несколько человек из числа самых любопытных и настойчивых. Увидев ее, они посторонились, показывая на тюремщицу пальцем и говоря друг другу:
— Видишь эту женщину? Это она донесла на свою дочь.
Жена Тизона испустила крик отчаяния и бросилась в сторону Тампля.
Она пробежала треть улицы Мишель-ле-Конт, когда какой-то человек преградил ей дорогу и, закрыв лицо плащом, сказал:
— Ну, довольна, что убила собственное дитя?
— Убила дитя? Убила свое дитя? — воскликнула бедная мать. — Нет, нет, это невозможно.
— И тем не менее это так, потому что твоя дочь арестована.
— Куда ее отвезли?
— В Консьержери [51] , а оттуда отправят в революционный трибунал, а ты знаешь, что бывает с теми, кто туда попадет.
— Прочь с дороги, — сказала жена Тизона, — дайте мне пройти.
— Куда ты идешь?
— В Консьержери.
— Что ты там собираешься делать?
— Посмотреть на дочь, хотя бы еще один раз.
— Туда тебя не пустят.
— Но мне разрешат лежать на пороге, жить там, спать там, я буду там до тех лор, пока ее не выведут, и я не увижу ее.
— А если бы кто-нибудь пообещал тебе вернуть дочь?
— О чем вы говорите?
— Я спрашиваю тебя, если бы кто-нибудь пообещал тебе вернуть дочь, ты сделала бы то, что велел бы тот человек?
— Ради моей дочери — все! Все ради моей Элоизы! — закричала мать, заламывая в отчаянии руки. — Все! Все! Все!
— Послушай, — сказал незнакомец, — ведь это Бог тебя наказывает.
— За что?
— За те муки, которые ты причинила такой же бедной матери, как ты.
— О ком вы говорите? Что вы хотите сказать?
— Своими откровениями и грубостями ты часто доводила узницу до того отчаяния, в котором сейчас находишься сама. Бог наказал тебя — послал смерть девушке, которую ты так любишь.
— Вы сказали, что есть человек, который может ее спасти. Где он? Чего он хочет? Что требует?
— Этот человек хочет, чтобы ты прекратила преследовать королеву. Чтобы ты попросила у нее прощения за оскорбления, которые нанесла ей. Чтобы, если ты заметишь, что эта женщина, тоже мать, которая и страдает, и плачет, и отчаивается, волею судьбы или каким-то неожиданным чудом может спастись, то вместо того, чтобы препятствовать этому, ты должна помочь всем, чем можешь, чтобы она спаслась.
— Послушай, гражданин, — сказала жена Тизона, — это ведь ты тот самый человек, не так ли?
— Ну и что?
— Это ты обещаешь спасти мою дочь?
Незнакомец молчал.
— Ты мне это обещаешь? Клянешься мне в этом? Отвечай.
— Послушай. Все, что мужчина может сделать для того, чтобы спасти женщину, я сделаю, чтобы спасти твое дитя.
— Мою дочь нельзя спасти! — воскликнула жена Тизона и зарыдала. — Он лгал, когда обещал ее спасти.
— Сделай все, что можешь, для королевы, и я сделаю все, что могу, для твоей дочери.
— Что для меня королева? Это — мать, у которой есть дочь, вот и все. И, если кого-то лишат головы, то не ее дочь, а ее саму. Пусть
бы мне отрубили голову, но спасли мою дочь! Пусть бы меня отвели на гильотину, но с головы моей дочери не упал бы ни один волосок. Я пошла бы на гильотину, напевая:
Пойдет, пойдет, пойдет,
Бей аристократов… [52]
И жена Тизона принялась напевать ужасным голосом. Потом внезапно прервала пение, разразилась смехом.
Казалось, мужчина в плаще был сам напуган началом безумия этой женщины и сделал шаг назад.
— Ты не уйдешь так просто, — в отчаянии сказала жена Тизона, хватая его за плащ, — нельзя сказать матери: «Сделай это, и я спасу твое дитя» и после того добавить: «может быть». Так ты спасешь ее?
— Да.
— Когда?
— В тот день, когда ее повезут из Консьержери на эшафот.
— Зачем ждать? Почему не сегодня ночью, не сегодня вечером, не теперь же?
— Потому что не могу.
— Ага! Вот видишь, видишь, — закричала женщина, — ты не можешь, а вот я, я могу.
— Что же ты можешь?
— Я могу преследовать узницу, как ты ее называешь, могу следить за королевой, как ты говоришь, аристократ! Я в любое время дня и ночи могу войти в эту тюрьму и сделаю это. Что же до ее спасения, посмотрим. Посмотрим. Ведь мою дочь не хотят спасти, а ее должны спасти? Нет уж, голову за голову. Ну как? Мадам Вето была королевой, я это хорошо знаю, Софи-Элоиза Тизон всего лишь бедная девушка, я и это хорошо знаю. Но перед гильотиной все равны.
— Ну что ж, ладно, — сказал человек в плаще, — спаси ее, а я спасу твою дочь.
— Поклянись.
— Клянусь.
— Чем?
— Чем хочешь?
— У тебя есть дочь?
— Нет.
— Ну ладно, — сказала жена Тизона, уронив руки в унынии, — чем же ты поклянешься?
— Клянусь Богом.
— Вот еще, — ответила женщина. — Ты же хорошо знаешь, что они убрали старого, а нового еще не придумали.
— Клянусь могилой своего отца.
— Могилой нельзя клясться, это принесет ей несчастье… О, Боже мой, Боже мой! Как я только подумаю, что может быть через три