— Нет. Они выбежали на улицу и рассеялись в окрестностях.
— Есть ли какая-то надежда поймать этих удальцов?
— Главное сейчас — поймать этого негодяя, их главаря. Его провел один из офицеров муниципальной гвардии. Заставил побегать нас, злодей! Но нашел лазейку и удрал.
При других обстоятельствах Морис остался бы на всю ночь вместе с патриотами, борющимися за спасение Республики, но уже больше часа прошло с тех пор, как не только любовь к родине занимала его мысли. Он продолжал свой путь. Новость, которую Морис только что узнал, мало-помалу заслонилась недавно пережитым. Впрочем, эти мнимые попытки похищения стали очень частыми. Сами патриоты знали, что при определенных обстоятельствах ими пользовались просто как политическим средством, поэтому новость не слишком обеспокоила молодого республиканца.
Возвратясь домой, Морис застал своего слугу (В это время не было домашних слуг в привычном понимании. В услужение шли добровольно, это не считалось чем-то унизительным) заснувшим в ожидании хозяина и беспокойно храпящим.
Он осторожно разбудил его, велел снять сапоги, затем отослал, чтобы никто не отвлекал его от раздумий, и лег в постель. Поскольку было уже поздно, а он был молод, то сразу уснул, несмотря на все переживания.
На следующий день он Нашел на ночном столике письмо.
Письмо было написано мелким, элегантным и незнакомым почерком. Он посмотрел на печать, на ней было лишь одно английское слово: «nothing» — «ничто».
Он распечатал конверт, в нем были такие слова:
«Спасибо! Вечная благодарность в обмен на вечное забвение!».-
Морис позвал слугу. Истинные патриоты больше не звонили, ибо звонок связывали с рабством. Многие из слуг ставили это условием при поступлении на службу.
Слуга Мориса получил при крещении, тридцать с небольшим лет назад, имя Жан, но в 1792 году изменил его, поскольку имя Жан ассоциировалось с аристократией и деизмом [21] . Назвал он себя Сцеволой [22] .
— Сцевола, — спросил Морис, — ты знаешь, что это за письмо?
— Нет, гражданин.
— Кто тебе его вручил?
— Консьерж.
— Кто его принес?
— Рассыльный, конечно, поскольку нет марки.
— Сходи и попроси консьержа подняться.
Консьерж поднялся, потому что просил об этом Морис, а его очень любили все слуги, с которыми ему приходилось иметь дело. Консьерж заявил, что любого другого жильца он попросил бы самого спуститься за интересующими его сведениями.
Консьержа звали Аристей.
Морис расспросил его о письме. Письмо принес незнакомый человек около восьми часов утра. Молодой человек умел спрашивать, он задавал вопросы и так и этак, но консьерж все равно ничего нового не мог добавить к своему ответу.
Морис уговорил его взять десять франков и проследить за посыльным, если он появится еще раз, чтобы узнать, где тот живет.
Поспешим заметить, что к большой радости Аристея, который был немного унижен тем, что ему придется следить за себе подобным, незнакомец, доставивший письмо, больше не появлялся.
Оставшись один, Морис с досадой смял письмо, стянул с пальца кольцо, положил все это на ночной столик и повернулся к стене с безумным желанием снова уснуть. Но через час, отбросив все напускное, Морис поцеловал кольцо и перечитал письмо. В кольце был необыкновенно красивый сапфир.
Письмо же, как мы уже говорили, было маленькой прелестной запиской, за версту отдававшей аристократией.
В тот момент, когда Морис рассматривал эти чудесные вещицы, дверь его комнаты отворилась. Морис надел кольцо на палец и спрятал письмо под подушку. Была ли это стыдливость зарождающейся любви? Или же стыд патриота, который не хочет, чтобы узнали о его отношениях с неосторожными людьми, пишущими подобные записки, один аромат которой может скомпрометировать и писавшую, и распечатавшую ее руку?
Вошедший был молодым человеком, одетым в костюм патриота, но с чрезвычайной элегантностью. Его куртка с узкими фалдами была сшита из тонкого сукна, короткие штаны — из тонкой шерсти, ажурные чулки — из тонкого шелка. Что же касается фригийского колпака, то благодаря своей элегантной форме и чудесному яркому цвету, он выглядел просто шикарно.
На поясе у молодого человека висела пара пистолетов с бывшей королевской фабрики в Версале, а также короткая прямая сабля.
— Эй! Ты спишь, Брут, — сказал вошедший, — а отечество в опасности.
— Нет, Лорэн, — смеясь ответил Морис, — я не сплю, я мечтаю.
— Да, я понимаю, ты мечтаешь о своей Кариссе.
— Не понимаю.
— Вот как!
— О чем ты говоришь? Кто эта Карисса?
— Как кто? Женщина.
— Какая женщина?
— Женщина с улицы Сент-Оноре, женщина, задержанная патрулем, незнакомка, из-за которой мы рисковали своими головами вчера вечером.
— О, да! — ответил Морис, притворившийся непонимающим, но прекрасно знавший, что именно имел в виду его друг.
— И кто же она такая?
— Этого я не знаю.
— Она красива?
— Вот невидаль! — сказал Морис, презрительно скривив рот.
— Бедная женщина, забывшая обо всем во время какого-нибудь любовного свидания.
…Как мы слабы перед любовью.
Всегда терзающей людей.
— Возможно, — прошептал Морис. Эта мысль, с которой он раньше смирялся, внушала ему отвращение. Сейчас он предпочел бы заговорщицу возлюбленной.
— И где же она живет?
— Не знаю.
— Как это не знаешь? Не может быть!
— Почему?
— Ты ведь се провожал.
— Она убежала от меня за мостом Мари.
— Убежала от тебя? — воскликнул Лорэн и разразился громким смехом. — От тебя убежала женщина, вот это да!
Голубка разве убежит
От небесного тирана — грифа?
И газель в пустыне не сбежит,
Коль попалась в лапы тигра.