Людовик XVI, этот добрый и достойный уважения король, который отменил предварительный допрос с пристрастием и которому предстояло освободить или, вернее, позволить освободить французский народ, уже отучил собственную семью злоупотреблять властью.
Поэтому молодой принц, уставший от ночной гонки, так как он вернулся в Версаль, пустив лошадей в галоп, чтобы получить алиби на случай скандала, задумался над опасными последствиями этого дела и искал способы их предотвратить, когда Оже, имевший к нему доступ в любое время, вошел в спальню и застыл у изножья кровати.
Оже считал, что он сдержал все — и даже больше — обещания, данные принцу; вследствие этого он, сияя от радости, изобразил на лице выражение напыщенной горделивости и самодовольной угодливости: лицо его было раздуто от привычки получать пощечины.
— А-а! — воскликнул принц. — Вот и метр Оже!
Оже, истолковавший возглас своего господина весьма опрометчивым образом, ответил:
— И метр Оже надеется, что доказал вашему королевскому высочеству, что, если слуги, подобные Зопиру, встречаются редко, тем не менее их еще можно найти; да соблаговолит ваша светлость вспомнить, что царь Дарий осыпал Зопира благодеяниями, тогда как я…
— Господин Оже, по-моему, вы слишком сведущи в древней истории, — перебил его принц, — но, поверьте мне, для вас же было бы лучше, если бы вы надлежащим образом изучили историю нашего дома.
— Я говорю об этом вашей светлости потому, — продолжал Оже, улыбаясь самой привлекательной улыбкой и говоря самым обворожительным голосом, — что все сделанное мной для вашего королевского высочества, имеет некоторое и даже очень большое отношение к тому, что сатрап Зопир сделал для Дария.
Граф молчал, пристально глядя на Оже.
— Чтобы проникнуть в Вавилон, сатрап Зопир отрезал себе нос и уши и, пробравшись в город, открыл ворота Дарию… Но что с вами, ваша светлость? По-моему, вы на меня сердитесь.
Очень искреннее и очень открытое лицо графа д'Артуа действительно сильно помрачнело, пока г-н Оже проводил это выдержанное в духе описаний Плутарха сравнение самого себя с персидским сатрапом.
— А чем, по-вашему, господин Оже, я должен быть доволен? — спросил граф.
— Как! Ваша светлость недовольны? — воскликнул Оже, даже не подозревавший, что у принца могут быть еще какие-то желания.
— Но извольте ответить, чем я могу быть доволен?
— Да, понимаю… Ваша светлость недовольны, потому что вас узнали. Но разве это столь важно? Одним удовольствием больше!
— Это уже слишком! Вы смеетесь надо мной, господин Оже! — вскричал принц, резко садясь на постели.
Оже отпрянул назад так, словно его обожгло пламя гнева, которое метали глаза принца.
— Ох, ваша светлость, вы меня пугаете, — сказал он. — Чем я обязан таким отношением ко мне? Разве я не сдержал своего обещания самым точным образом?
— Вы продали товар, господин Оже, но вы его не поставили, в этом все дело.
— Как вы сказали, ваша светлость? — удивился Оже.
— Я сказал, что вы, как глупец или как предатель, оставили гореть ночник, при свете которого меня и узнали; начались крики, угрозы, слезы. Но, поскольку не в моих правилах насиловать женщин, мне пришлось отступить.
— Как же так, ваша светлость?..
— Но будьте спокойны, господин Оже, при этом мне заявили, что именно вы ввели меня в дом.
На лице Оже изобразилось совершенно неописуемое изумление.
— Как!? Неужели вас отвергли, ваша светлость?
— Да! И вам это прекрасно известно, лицемер! Разве вы не встречались с мадемуазель, вашей супругой?
Граф д'Артуа со значением произнес слово «мадемуазель».
— Хорошо, — сказал Оже, надеясь, что принц все обратит в шутку, — хорошо, вы правы: да, ваша светлость, моя жена — мадемуазель! Ибо моя жена так невинна, что ей и в голову не могло прийти, я уверен в этом, будто вы хотели что-то совершить, а не просто нанести визит; правда, она упрекнула меня за то, что я помог вашему королевскому высочеству проникнуть к ней в спальню. Поистине, при крещении ей дали верное имя, и Инженю — настоящее чудо простодушия.
— Да, и вы находите это очаровательным.
— Ваша светлость…
— Пусть будет так! Но вы позволите мне быть другого мнения, ибо это чудо простодушия вышвырнуло меня за дверь, и ночь я провел на улице.
— Но, ваша светлость…
— Молчите! Вы глупец, вы меня оскорбили, вы скомпрометировали мою честь.
— Но неужели, ваша светлость, вы будете принимать это всерьез? — весь трепеща, спросил Оже.
— Буду ли я принимать всерьез? Полагаю, черт побери, что буду!.. А как же иначе! Вы обрушиваете мне на голову дело, которое, наверное, смогло бы завести меня слишком далеко, если бы, к счастью, я не имел под руками вас в качестве моего алиби, а вы, олух набитый, еще спрашиваете меня, принимаю ли я всерьез это дело?
— Правильно ли я вас понял? — воскликнул Оже. — Ваша светлость хочет свалить на меня…
— Ну, разумеется, сударь!
— Но в связи с чем, ваша светлость?
— В связи с тем, что на улице я встретил одного из моих пажей, господина Кристиана Обиньского; этот паладин искал со мной ссоры, и мне едва не пришлось скрестить с ним шпаги.
— Значит, ваша светлость, это он, без сомнения, поднимался к Инженю.
— Вот видите! Поднимался к Инженю! Чудо невинности имеет любовника!
— Неужели ваша светлость так думает?
— Эта непорочная добродетель велела вашему заместителю охранять себя! Правда, у заместителя был номер первый, тогда как мне вы предложили стать номером вторым. Благодарю, господин Оже!
— Почему, ваша светлость, вы так полагаете?
— Трогательная забота, и за нее я в свое время и в своем месте вас отблагодарю, господин Оже, можете быть в этом уверены.
— Но, ваша светлость, я ничего не знал о паже! Я даже не слышал о Кристиане! Как он проведал?..
— Хватит, сударь! Если вы скромно сравниваете себя с Зопиром, вам следует быть лучше осведомленным. Вы не сможете, подобно Зопиру, отрезать себе нос: он у вас не такой длинный; а вот отрезать уши — дело другое, и, если вы сию же минуту не уберетесь отсюда, я сам это сделаю!
— Умоляю, ваша светлость, пощадите!
— Пощадить вас! Почему? Нет, черт возьми, я, наоборот, раздавлю вас… Вот, смотрите!
И граф показал Оже письмо, которое держал в руке:
— Молодой человек номер один, мой паж, пишет мне всякие прелести, например угрожает мне! Пусть так, но огласка падет на вас, господин Оже, и я заранее объявляю вам: мне она не страшна.