— Кристиан, если этот человек коснется меня, клянусь честью, я выброшусь из окна, — объявила она.
— О Боже!
— Увезите же меня, умоляю вас! Разве вы не понимаете, что убиваете меня?
Не успела она договорить, как дверь открылась и на пороге появился Марат.
В одной руке он нес подсвечник, в другой — пачку бумаг; волосы у него были грязные, лицо грязное, горящие глаза смотрели искоса; он двигал свое искривленное тело словно полураздавленный паук.
Инженю, увидев, что на пороге остановился, завораживающе улыбаясь, тот человек со Змеиной улицы, но уже не на портрете, а собственной персоной, застонала и опять потеряла сознание.
Кристиан, думая, что она сейчас умрет, подхватил ее на руки и побежал вниз по лестнице.
Напрасно Марат спрашивал его о причине этого бегства, напрасно он, узнав Кристиана, выкрикивал с верхней лестничной площадки нежные слова и пугающие предостережения, Кристиан бежал еще быстрее, подгоняемый этим голосом, который пытался его задержать.
Кристиан остановился только перед фиакром, в который и сел.
— Куда едем, мой юный сеньор? — осведомился кучер.
— Куда хочешь, — ответил Кристиан.
— Как это, куда хочу?
— Поезжай! Гони, гони!
— Но куда все-таки…
— На край света, если хочешь, только поезжай! Ошеломленный кучер стегнул лошадей и двинул с места; Марат же кричал из окна: «Кристиан! Кристиан!»
Молодой человек слышал его и спрашивал себя, чем объясняется такая фамильярность и почему Марат называет его по имени.
Но голос Марата, хотя Кристиан так и не мог уяснить почему, внушал ему чувство смутного страха.
— Гони! — крикнул он кучеру, все еще не зная, куда ехать. — Гони! Внезапно Кристиана осенило и он крикнул:
— В Лувр! В Лувр!
Марат тем временем сердито захлопнул окно.
— Кто эта дурочка, которую ко мне принес Кристиан? — поинтересовался он.
— Я ее не знаю, — ответила экономка. — Я только знаю, что она, увидев ваш портрет, стала кричать, будто вы чудовище.
— Ха-ха! — с горечью усмехнулся Марат. — Будь здесь мой друг Давид, он бы очень порадовался; ее слова доказывают, что его портрет похож. Так ты не знаешь, как зовут эту девушку? — нахмурившись, спросил Альбертину хирург бедняков.
— Да нет, Бог ты мой. Но она называла свою подругу.
— А-а, подругу. Ну, а ту как зовут?
— Шарлотта Корде.
— Шарлотта Корде, — повторил Марат, — не знаю такую.
И он прошел к себе в кабинет, бормоча:
— Вот как, я — чудовище!
Никто не спал в огромном дворце, где в ту эпоху короли жили как во временном пристанище, а необъятные апартаменты были отданы слугам и офицерам парижского гарнизона.
В Лувре Кристиан имел кров, там у него были друзья. Он незаметно пробрался по хорошо знакомой ему лестнице в роскошно обставленную комнату, где уложил Инженю на кровать; на кровати не было ни простынь, ни одеял, но она величественно возвышалась посередине комнаты, увенчанная ковровым балдахином, расшитым шелком и золотом.
Кристиан дал пить больной, страдающей от жажды; он сам остановил кровотечение, потом поцеловал в лоб милую жертву и сел рядом; с трепещущим от волнения сердцем он спрашивал себя, не страшный ли это все сон и не станет ли, несмотря на множество несчастий, гораздо страшнее пробуждение, которое, как и прежде, навсегда разлучит его с единственно любимой женщиной.
Пожар, грабеж, пьяные крики, суматоха в доме Ревельона, вернее в аду, — весь этот горячечный бред привел несчастного Кристиана, когда он остался в тишине и в темноте наедине с Инженю, почти в такое же состояние, в каком была молодая женщина.
Но скоро не замедлила дать о себе знать действительность: он похититель этой женщины, преследуемый правосудием; мать, графиня Обиньская, наверное, осуждает и отвергает его; его разыскивает Ретиф; Оже, у которого не осталось другого выхода, может его убить. Что делать?
Кристиану было необходимо через несколько часов принять решение; от нескольких часов зависело благополучие или крушение всей его жизни!
Сон, этот целительный бальзам, смежил глаза Инженю. Грудь ее вздымалась более ровно; дрожание рук сменилось еле уловимым подрагиванием мускулов.
Кристиан больше не мог находиться в комнате, он задыхался! Он вышел, чтобы немного подышать свежим воздухом и ощутить в небе присутствие Бога, который, казалось, отвернулся от него.
Он не сделал по просторному двору и двух шагов, как у въездных ворот раздался шум; горели факелы, кричали берейторы, ржали разгоряченные лошади, радуясь тому, что они скоро окажутся в своем стойле, рядом со своими соседями по конюшне; потом ворота распахнулись, послышался звон оружия и, наконец, на замощенный плитами парадный двор на большой скорости с грохотом въехала карета.
Отупевший, еле держащийся на ногах, Кристиан смотрел, ничего не соображая, как прямо на него несется карета, запряженная шестеркой вороных лошадей.
Если бы берейтор на скаку не оттолкнул его сапогом, Кристиан, оцепенело стоявший на месте, был бы раздавлен.
Стекло дверцы кареты было опущено: среди факелов промелькнуло молодое, тонкое и оживленное лицо; в свете каретных фонарей Кристиан узнал своего августейшего друга графа д'Артуа.
О счастливое видение! Хаос в голове Кристиана прояснился, мысли выстроились в четкий ряд, туман рассеялся, воля Божья все расставила по своим местам и заодно с надеждой вернула ему разум.
— Это принц! Принц в Париже! — вскричал Кристиан. — Благодарю тебя, Боже всемогущий!
И он побежал за каретой с тем же упорством, какое вкладывал в тупую апатию, с которой недавно наблюдал, как она проезжает мимо.
Принц действительно приехал в Париж из Версаля, где ему, когда он вернулся с охоты, сообщили о распоряжениях г-на Безанваля.
Королева делала вид, будто воспринимает разграбление дома Ревельона как шутку; но граф д'Артуа, отнюдь в этом не уверенный, потребовал запрячь лошадей и, верный своим принципам, прибыл посмотреть собственными глазами, как далеко парижане зайдут в этой зловещей шутке.
Кристиан подбежал к парадной лестнице в ту секунду, когда к ней подъехала карета, поэтому он одним из первых успел поклониться его королевскому высочеству и услышал его первые вопросы.
— Ваша светлость, никто лучше меня не сможет рассказать вашему королевскому высочеству последние новости, — обратился к принцу сильно возбужденный и мертвенно-бледный Кристиан. — Я только что из предместья Сент-Антуан, что легко заметить по моему обгоревшему платью, вымазанному грязью и кровью.