— Тед, что с тобой?
— Я должен застыть без движения. Я должен быть зайцем в кустах. Они могут пройти мимо. Если на то воля Божья, будет вода, и они могут пройти мимо. Все сущее служит…
— Чему служит? — Бобби почти шептал. — Чему служит, Тед?
— Все сущее служит Лучу, — сказал Тед, и внезапно его ладони легли на руки Бобби. Они были очень холодными, эти ладони, и на миг Бобби обуял кошмарный, парализующий ужас. Будто его схватил труп, способный двигать только руками и зрачками своих мертвых глаз.
И тут Тед посмотрел на него — глаза у него были испуганными, но снова почти нормальными. И вовсе не мертвыми.
— Бобби?
Бобби высвободил руку и обнял Теда за шею. Он прижал его к себе и вдруг почувствовал, что у него в голове звонит колокол — всего мгновение, но очень четко. Бобби даже уловил, как изменился звук колокола — точно гудок поезда, когда поезд едет очень быстро. Будто у него в голове что-то мчалось с большой быстротой. Он услышал стук копыт по какой-то твердой поверхности. Дерево? Нет, металл. Он ощутил в носу запах пыли — сухой и грохочущий. И тут же глаза у него зачесались, словно изнутри.
— Ш-ш-ш. — Дыхание Теда в его ухе было таким же сухим, как запах этой пыли, и в чем-то по-особому близким. Ладони Теда подпирали его лопатки, не позволяли шевельнуться. — Ни слова. Ни мысли. Кроме как.., о бейсболе! Да, о бейсболе, если хочешь.
Бобби подумал о Мори Уиллсе: он отмеряет шаги — три.., четыре.., потом сгибается в поясе, руки у него свободно свисают, пятки чуть приподняты над землей — он готов метнуться в любую сторону в зависимости от того, как поступит подающий.., и вот Уиллс бросается вперед, взорвавшись скоростью, взметнув пыль, и…
Прошло. Все прошло. Ни звонящего колокола в голове, ни стука копыт, ни запаха пыли. И за глазами не чешется. Да и чесалось ли? Или ему почудилось, потому что его пугали глаза Теда?
— Бобби, — сказал Тед и снова прямо ему в ухо. Губы Теда задевали его кожу, и он вздрогнул. И вдруг:
— Боже Великий, что я делаю?
Он оттолкнул Бобби, легонько, но бесповоротно. Лицо у него было растерянное, слишком бледное, но глаза стали нормальными, зрачки не меняли ширины. В эту секунду ничто другое Бобби не заботило. Хотя он чувствовал себя странно — одурение в голове, будто он только что очнулся от тяжелой дремоты. И в то же время мир выглядел поразительно ярким, а каждая линия, каждый абрис — неимоверно четкими.
— Уф! — сказал Бобби и неуверенно засмеялся. — Что случилось?
— Ничего, что касалось бы тебя. — Тед потянулся за сигаретой и словно бы удивился, увидев самый хвостик в выемке, куда он ее положил. Костяшкой пальца он смел его на дно пепельницы. — Я опять отключился?
— Да уж! Я перепугался. Подумал, что у вас припадок — эпилепсии или чего-то еще. Глаза у вас…
— Это не эпилепсия, — сказал Тед. — И не опасно. Но если снова случится, лучше не трогай меня.
— Почему?
Тед закурил новую сигарету.
— А потому. Обещаешь?
— Ладно. А что такое Луч? Тед впился в него глазами, — Я говорил про Луч?
— Вы сказали: “Все сущее служит Лучу”. Вроде бы так.
— Возможно, когда-нибудь я расскажу тебе, но не сегодня. Сегодня ты ведь едешь на пляж, верно?
Бобби даже подпрыгнул. Он взглянул на часы Теда и увидел, что уже почти девять, — Угу, — сказал он. — Пожалуй, мне пора собираться. Газету я дочитаю вам, когда вернусь.
— Да, хорошо. Отличная мысль. А мне надо написать несколько писем.
"Нет, не надо. Ты хочешь избавиться от меня, чтобы я не задавал еще вопросы, на которые ты не хочешь отвечать”.
Но если Тед этого добивался, то и ладно. Как часто говорила Лиз Гарфилд, у Бобби было свое на уме. И все же, когда он дошел до двери комнаты Теда, мысль о красном лоскуте на телеантенне и месяце со звездой рядом с “классиками” заставила его неохотно обернуться.
— Тед, вот что…
— Низкие люди, да, я знаю. — Тед улыбнулся. — Пока не беспокойся из-за них, Бобби. Пока все хорошо. Они не движутся в эту сторону, даже не смотрят в этом направлении.
— Они прочесывают запад, — сказал Бобби. Тед поглядел на него сквозь завитки вздымающегося дыма спокойными голубыми глазами.
— Да, — сказал он. — И если повезет, они останутся на западе, Сиэтл меня вполне устроит. Повеселись на пляже, Бобби.
— Но я видел…
— Может быть, ты видел только тени. В любом случае сейчас не время для разговоров. Просто запомни, что я сказав: если я опять вот так провалюсь, просто посиди и подожди, пока не пройдет. Если я протяну к тебе руку, отойди. Если я встану, вели мне сесть. В этом состоянии я сделаю все, что ты скажешь. Это действует, словно гипноз.
— Почему вы…
— Хватит вопросов, Бобби. Прошу тебя.
— Но с вами все в порядке? Правда?
— Лучше не бывает. А теперь иди. И повеселись хорошенько. Бобби побежал вниз, снова поражаясь тому, каким четким се выглядит: ослепительный луч, косо падающий из окна на площадку второго этажа, жучок, ползущий по краю горлышка пустой бутылки из-под молока перед дверью Проскисов, приятное жужжание у него в ушах, будто голос этого дня — первой субботы летних каникул.
***
Вернувшись домой, Бобби вытащил свои игрушечные легковушки и фургоны из тайников под кроватью и у задней стенки своего шкафа. Парочка — “форд” и голубой металлический самосвал, который мистер Бидермен прислал ему с мамой через несколько дней после дня его рождения — были ничего себе, но не шли ни в какое сравнение с бензовозом Салла или желтым бульдозером. Бульдозер особенно годился для игр в песке. Бобби предвкушал по меньшей мере час дорожного строительства, пока рядом разбивались бы волны, а его кожа все больше розовела бы в ярком солнечном свете у моря. Он вдруг подумал, что не вытаскивал свои машины с прошлой зимы, с той счастливой субботы, когда после метели они с Эс-Джеем полдня прокладывали сеть дорог по свежему снегу в парке. Теперь он вырос — ему одиннадцать! — стал слишком большим для таких игр. В этой мысли было что-то грустное, но ему сейчас не из-за чего грустить, если он сам не захочет. Пусть ею дни возни с игрушечными машинами быстро приближаются к своему концу, но сегодня конец еще не наступил. Нет, только не сегодня.
Мать сделала ему бутерброды, но не дала денег, когда он попросил, — даже пяти центов на отдельную раздевалку, которые тянулись рядами между главной аллеей и океаном, И Бобби даже еще не сообразил, что происходит, а между ними началось то, чего он больше всего боялся, — ссора из-за денег, — Пятидесяти центов с головой хватит, — сказал Бобби. Он услышал в своем голосе просительное нытье, ему стало противно, но он ничего не мог поделать. — Только полкамсшка. Ну-у, мам, а? Будь человеком.