Итак, он остановил своего кучера и велел ехать на набережную Сен-Поль.
Было чуть более часа дня, когда он попросил слугу доложить певице о его приходе.
Когда он вошел, Олимпия с первого взгляда была поражена его удрученной физиономией.
— Что случилось? Что с вами? — бросилась она ему навстречу.
— Вы меня просили ничего от вас не скрывать…
— Ну?.. — нетерпеливо перебила она.
— Ну, со мной случилась большая беда.
— Говорите же скорее! Что именно? — побледнела она.
— Да вот… — начал Лотарио.
И запинаясь от горя и стыда, он поведал ей о публичном оскорблении, нанесенном ему его дядей.
Пораженная, Олимпия выслушала его, не говоря ни слова.
Когда он кончил, она спросила:
— И вы не догадываетесь о причине гнева вашего дяди?
— Не имею ни малейшего представления, — вздохнул Лотарио. — Все, в чем я бы мог себя упрекнуть по отношению к нему, и вы об этом знаете, это те два или три раза, когда я подстерег Фредерику на ангенской дороге, после того как он запретил нам встречаться наедине. Я был верхом, она в карете. Каждый раз мы позволяли себе поговорить минут пять. Душой клянусь, других провинностей за мной нет. Ведь не может быть, чтобы из-за такой пустяковой причины дядя дошел до подобных крайностей.
— О! — прошептала Олимпия. — За всем этим стоит Самуил Гельб.
— Господин Самуил Гельб ничего против нас не имел.
— Дездемона и Кассио невинны, — отвечала певица, — и все же Отелло, наслушавшись речей Яго, решается их убить. Говорила же я вам, что этому человеку нельзя верить!
— За что ему на меня сердиться? — недоумевал Лотарио.
— Злые не нуждаются в особых причинах, чтобы ненавидеть. Им хватает собственной злобы. К тому же вы отняли у него женщину, которую он любил.
— Я ее не отнимал, он сам мне ее уступил. Если его приводила в ярость мысль, что будущее Фредерики принадлежит мне, у него было самое простое средство этого избежать: оставить ее себе.
— Иногда люди, уступив, начинают после жалеть о своей щедрости. Впрочем, возможно, что у него были свои резоны, которые нам неизвестны. Я не берусь объяснять вам, как ткутся адские тенета. Но вот что: я знаю его и знаю графа фон Эбербаха. Могу вам поручиться, что в перчатке, ударившей вас по лицу, была рука Самуила Гельба!
Перед такой непреклонной убежденностью Лотарио заколебался.
— Верьте мне, — настаивала она. — Есть факты, о которых я не хочу вам рассказывать, хотя они бы вас убедили. Однако сейчас самое важное — не узнать, откуда идет удар, а отразить его. Получив письмо дяди, вы что-нибудь успели предпринять?
Лотарио рассказал о своем визите в Менильмонтан, о записке, которую он там оставил.
— Значит, это о нем вы подумали прежде всего! — вскричала она. — А, пускай! Сейчас не до обвинений и упреков. Но время у нас еще есть. Не тревожьтесь. Я благодарна вам за то, что вы пришли. Я спасу вас. И графа фон Эбербаха тоже. Вас я люблю как сына, его… возможно, он скоро узнает, как я его люблю.
— Спасибо, сударыня, спасибо.
— Ах! — продолжала она. — Спасение вас обоих мне дорого обойдется, но как я ни бежала от этой жертвы, на которую собиралась пойти лишь в случае крайней необходимости, я исполню это, даже если бы мне пришлось умереть.
— О сударыня! — воскликнул Лотарио. — Я бы все же не хотел, чтобы мое спасение было оплачено такой ценой.
— Предоставьте мне действовать, дитя. И предоставьте действовать Господу, чей промысел скрыт во всем этом. Мы все уладим, вот увидите. Как вы сказали: в котором часу граф фон Эбербах назначил вам встречу у моста в Сен-Дени?
— В шесть.
— Отлично! Вы вполне успеете, если отправитесь в пять. Стало быть, у нас три часа на размышление и передышку. В эти три часа можете делать все, что вам вздумается. Можете меня покинуть, выйти на улицу, прогуляться, повидаться с приятелями, заняться своими делами, притом без тревог и волнений, совершенно так, как если бы ровным счетом ничего не случилось. Ах, будьте уверены, что из нас двоих вовсе не вам надлежит трепетать, страдать, сомневаться. Но все это не важно! Этот час должен был однажды наступить, и вот он пробил.
— Час чего? — спросил Лотарио, совершенно сбитый с толку.
— Скоро узнаете. А теперь идите, прогуляйтесь на солнышке. Я все это время буду думать, размышлять, а главное, молиться. В пять возвращайтесь сюда, и вы узнаете, какое я приняла решение. Но будьте абсолютно спокойны: с этой минуты вам ничто более не угрожает.
— О сударыня! — пробормотал Лотарио, не зная, стоит ли этому верить.
— Ах, да! — продолжала она. — Я полагаю, нет нужды предупреждать вас, что из числа друзей, которых вы можете повидать, господин Самуил Гельб исключается. Вы и так уже совершили огромную неосторожность, отправившись в Менильмонтан. К счастью, вы его не застали. Не возвращайтесь в посольство: ваша записка может привести его туда, и он, чего доброго, даст вам какой-нибудь коварный совет, который все испортит. Вы дадите мне слово, не правда ли, что не пойдете к нему и сделаете все возможное, чтобы избежать встречи с ним?
— Клянусь вам.
— Хорошо. А теперь идите. Простимся до пяти. Будьте точны.
— Итак, до пяти.
Лотарио вышел от Олимпии невольно успокоенный. Ее уверенность в конце концов передалась ему.
Когда часы били пять, он поднимался по лестнице особняка Олимпии.
Он нашел ее суровой и печальной.
И он тотчас опять начал беспокоиться. Олимпия заметила, какое впечатление она произвела на него, и заставила себя улыбнуться:
— Не бойтесь. Вы спасены. Меня, знаете ли, тревожит совсем не ваша будущность.
— Стало быть, ваша? — спросил он.
Она не ответила.
— Вас там внизу ждет экипаж? — осведомилась она, вставая.
— Да.
— Хорошо. Едемте.
— Вы поедете со мной? — спросил он удивленно.
— Да, мы отправимся вместе. Какое неудобство вы усматриваете в этом?
— Но я же еду на встречу с графом, — отвечал он.
— Что ж! Граф найдет там не вас, а меня.
— Это невозможно! — закричал Лотарио.
— Почему невозможно?
— Потому что все будет выглядеть так, будто я бежал, струсил и послал вместо себя женщину, чтобы смягчить гнев своего противника; потому что граф станет презирать меня, потому что я буду обесчещен! Нет, это немыслимо!
— Вы опасаетесь за свою честь? — спросила Олимпия. — О вашей чести я забочусь еще больше, чем вы. Послушайте, Лотарио. Я говорю серьезно. Да будет вам известно, что я знала вашу мать. Так вот, сейчас я говорю с вами от ее имени. Ее памятью я клянусь вам, что исполнение моего плана не подвергнет вашу честь ни малейшему риску. Теперь вы мне верите?