— О, — вздохнул Юлиус, — с тех пор как мы расстались, со мной произошло много всяких событий. Началось с несчастий, о которых тебе известно. Ты ведь слышал о страшной беде, постигшей меня?
— Да, — сказал Самуил, слегка побледнев. — Я покинул Гейдельберг как раз вскоре после этого.
— Я был в отчаянии, — продолжал Юлиус. — Отец пробовал развлечь меня, заставил вместе с ним отправиться в путешествие. Предполагалось, что мне надо повидать Италию, Испанию и Францию. Через год я возвратился домой столь же безутешным. Чтобы хоть чем-нибудь заполнить мою жизнь, если не помыслы, отец выхлопотал для меня у прусского короля миссию в Вене. Признаться ли? Пытаясь заглушить боль, я искал опьянения, забвения и, губя душу и тело, бросился в вихрь жизни, ничем не одухотворенной, погряз в легкомысленных удовольствиях этой столицы наслаждений. Печальный, угрюмый, истерзанный скорбью, я запятнал себя разгулом. При этом развращенном дворе моя безнравственность создала мне высокое положение. Суровый, серьезный и строгий, я выглядел бы нелепым чудаком, фигурой столь же немыслимой, сколь неприличной, но, коль скоро я проявлял исключительно животную сторону своей натуры, свет решил, что я умен.
Чем меньше я проявлял свои способности и познания, тем охотнее их во мне предполагали. Почести, награды, богатства так и посыпались на меня. Скоро я стал настолько влиятельным, что четыре с половиной года назад прусский король превратил мою миссию в посольство. Я оставался послом в Вене чуть менее пяти лет, но вот уже шестой день как нахожусь в том же качестве в Париже. Как видишь, карьерные успехи пришли ко мне вместе с морщинами. Я могуществен, но устал. Я слишком много страдал и слишком много наслаждался, чтобы не понять некоторых вещей. Я больше не доверяю самому себе. Да и вообще стал недоверчив. Сделался ли я от этого сильнее или слабее? И сам не знаю. Но не думаю, чтобы теперь кто бы то ни было мог влиять на меня… Ах, да, забыл тебе сказать, что мое богатство росло по мере моего возвышения. Мой отец, что тебе наверняка тоже известно, скончался в начале прошлого года, оставив еще большее наследство, чем его брат. Таким образом, у меня сейчас что-то около двадцати миллионов.
Самуил ни на миг не утратил присутствия духа, и даже слабый отблеск молнии, сверкнувшей в его сознании при этих словах, не отразился в его взгляде.
Он смотрел на Юлиуса, слушал его не перебивая. Замечание посла насчет его приобретенной с годами недоверчивости и неподатливости на соблазны внешнего мира подтверждало его лицо, постаревшее, равнодушное, источенное временем. Каким же путем сможет Самуил вновь завоевать ту власть, что он имел когда-то над своим товарищем по университету?
Юлиус — достаточно было взглянуть на него, чтобы это почувствовать, — не был более той мягкой, беспечной натурой, с которой привык иметь дело Самуил. На дне его потухших глаз, словно рептилия в стоячей воде, пряталась холодная наблюдательность дипломата, ученика Меттерниха.
Значило ли это, что у Самуила не было ни малейшего шанса овладеть положением? В прежние времена он удалился бы, гордый и уверенный в своей роковой притягательности, которая неизбежно привела бы к его ногам этого раскаявшегося пленника, порабощенного его превосходством. Но он и сам успел перемениться, может быть, еще основательнее, чем Юлиус. В нем не было больше той жесткости, той несгибаемой надменности, что не склонила бы головы даже затем, чтобы поднять алмаз. Горький опыт научил его, что гибкость стоит больше, чем сила: двери, ведущие в здание человеческого величия, слишком низки — не пригнувшись хоть немного, в них не пройдешь.
Вместо того чтобы оставить Юлиуса в привычном состоянии холодного равнодушия, Самуил принялся его испытывать, высматривать за всеми его личинами истинное лицо, кружиться, если можно так выразиться, вокруг его нового характера, чтобы узнать, нет ли в этом панцире какой-нибудь щели, куда можно проскользнуть. Он наводил разговор на всевозможные темы: политику, искусство, наслаждения, стараясь любыми правдами и неправдами отыскать способ возвратить былое влияние на его душу.
Прежде всего следовало понять, каковы их с Юлиусом нынешние отношения. Не открыл ли барон фон Гермелинфельд своему сыну что-нибудь такое, что воздвигло между ними непреодолимую преграду? Сейчас важнее всего выяснить это.
Устремив на Юлиуса свой глубокий и проницательный взгляд, он неожиданно спросил:
— А что, барон фон Гермелинфельд так и не перестал меня ненавидеть?
— Не перестал, — задумчиво отозвался Юлиус. — Уже на смертном одре он снова с живейшей настойчивостью советовал мне, если я опять встречу тебя, с ужасом избегать нашего общения.
— И вот как ты следуешь его заветам, — с усмешкой заметил Самуил.
— Он так никогда и не привел никаких доводов, — сказал Юлиус. — Я думаю, здесь было необоснованное предубеждение, обостренная антипатия, а ты, с твоим характером, не мог и не пытался ее смягчить. В таких случаях мое чувство справедливости всегда восставало и даже поныне восстает, оказываясь сильнее сыновнего повиновения. Да и, знаешь ли, в череде потерь, что именуется жизнью, к тому возрасту, которого я достиг, человеку от его прошлого остается слишком мало, чтобы без основательной причины стоило жертвовать этим немногим. Вчера я едва узнал тебя под твоим маскарадным одеянием, как и ты меня — под сетью моих морщин. Я не мог не откликнуться на зов воспоминания, проснувшегося в моем сердце. Потому и позвал тебя. Спасибо, что ты пришел. Вот уж не думал после семнадцатилетней разлуки обрести тебя снова, и не где-нибудь, а на балу в Тюильри!
— Это лорд Драммонд привел меня туда, — усмехнулся Самуил. — Ты ведь знаешь, я знаток древностей. Я взял на себя заботу о его костюме. Вышло недурно, а? Особенно если учесть, что костюм пришлось готовить в спешке, ведь лорд Драммонд прибыл в Париж всего две недели тому назад. В благодарность за эту услугу он внял просьбе, подсказанной моим давним, но вечно юным любопытством, и взял меня с собой.
— И вот мы снова вместе, — заключил Юлиус.
— Вот мы снова рядом друг с другом, — уточнил Самуил задумчиво, — но оба так далеки от себя самих!
— Правда, — кивнул Юлиус. — Наши мечты умерли или покинули нас. Кстати о мечтах, — он вдруг оживился, — что сталось с Союзом Добродетели?
Пораженный тоном, каким был задан этот вопрос, Самуил быстро поднял глаза и в упор глянул на Юлиуса. Но тот беззаботно улыбался.
— Насколько я понимаю, — заметил Самуил, — твое превосходительство, посол Пруссии, более не состоит в Союзе?
— О нет, — небрежно ответил Юлиус, — я давно покончил с юношескими безумствами. И потом, — добавил он смеясь, — Наполеон мертв. Однако, помнится, я слышал, будто какие-то осколки Союза еще существуют?
— Вполне возможно, — пожал плечами Самуил. — Но я, покинув Германию семнадцать лет назад, естественно, понятия не имею, что там происходит.
Он перевел разговор на другое. Ему казалось, что Юлиус исподтишка наблюдает за ним, и он был раздражен, почувствовав себя объектом наблюдения со стороны того, кого сам собирался изучить.