Юлиус запнулся, не в силах продолжать. Но он тотчас справился с собой и заговорил снова:
— А теперь нам пора расстаться. До скорой встречи — через неделю, если я не уеду, завтра или послезавтра, если придется ехать. Я вас предупрежу о часе, когда вы сможете меня здесь найти. Если в ближайшие трое суток вы не получите от меня никакой весточки, это будет означать, что мне удалось отделаться от этой докучной поездки.
Он сделал над собой еще одно неимоверное усилие и сумел улыбнуться.
— До свидания, — сказал он. — Как видите, я не говорю «прощайте». Давайте выйдем отсюда по одному, чтобы какой-нибудь прохожий не увидел нас вместе. Христиана пойдет первой. Потом Фредерика. Я уйду последним. Ступайте.
Христиана сжала Юлиусу руку и вышла.
Когда Фредерика вслед за ней направилась к двери, отец сказал ей:
— Видишь, я не прошу, чтобы ты меня поцеловала.
Эти слова он произнес с улыбкой.
— И хорошо делаете, — отвечала Фредерика. — Я бы отказалась. Тем самым я удержу вас в Париже. Вот в следующий раз поцелуев будет столько, сколько пожелаете.
И она вышла.
Как только Юлиус остался один, он рухнул на колени и зарыдал.
«О, так вот как я их покинул! — в отчаянии простонал он. — Если б они только знали, какое меня ждет путешествие! И вот каково наше прощание! Фредерика, мой бедный ангел! Она разгадала меня, она почувствовала, что я хотел хитростью выманить их поцелуи, прижать их к своему сердцу в последнем мучительном объятие, не сказав почему.
Как мог я открыть им то, что собираюсь сделать? Они и так все узнают достаточно скоро. Стоило им проведать хотя бы, что я завтра уеду, они бы пожелали меня сопровождать, а при том, что будет там происходить, им присутствовать нельзя.
Итак, я уеду, лишенный даже права увезти с собой последний взгляд тех двух существ, что мне дороги, прощальную ласку их глаз, хоть одно из тех нежных слов, эхо которых могло бы тихо отдаваться в моих ушах там, в вечности.
Ныне узы, что привязывали меня к ним, уже порваны. Я их больше не увижу. Я один. Ни одно прощальное слово не последует за мной туда, куда я иду, не пребудет со мною там.
Что ж, пусть так! Пусть мое самоотречение будет полным. Но, по крайней мере, Боже мой, дай этим бедным, нежным созданиям, дай им такой избыток радости, какой избыток страдания я принимаю на себя по доброй воле!»
Плача, он поцеловал те два стула, на которых сидели его жена и дочь, сказал комнате прощальные слова, каких не мог сказать им самим, вышел и велел кучеру ехать домой.
Стояла глубокая ночь, час был очень поздний. Он не лег. Зачем? Спать совсем не хотелось.
Он сел писать письма.
Проходили часы, он все писал, и еще не кончил, когда вошел Самуил.
— Ты готов? — спросил он.
— Я готов всегда, и вчера уже говорил тебе это, — отвечал граф фон Эбербах.
— Вот и чудесно. Что ж, карета ждет внизу.
— Идем, — сказал Юлиус, запечатывая конверт, куда только что положил два письма — одно Христиане, другое Фредерике.
Он позвонил. Явился лакей.
— Я ненадолго уеду из Парижа, — сказал он. — Возможно, что вернусь не раньше завтрашнего дня или даже задержусь на несколько дней. Если госпожа графиня приедет из Ангена, передайте ей вот это. Но только ей, и никому другому, вы меня поняли?
И он передал лакею конверт.
Потом он повернулся к Самуилу и сказал:
— Теперь я в твоем распоряжении.
На следующий день после того, как Юлиус, Христиана и Фредерика тайно встретились втроем в доме в Маре, Фредерика, одинокая и задумчивая, бродила по своему саду в Ангене.
Сама не зная почему, она чувствовала мучительную тревогу.
Вчерашняя встреча не шла у нее из головы.
Почему ее отец в первый раз был так суров и печален, когда рядом были они — единственные два существа, которых он любил?
Она отказала ему в прощальном привете, чтобы он не смог уехать, не повидавшись с ней по крайней мере еще раз. Но если его отъезд был неизбежен, если он был вынужден отправиться немедленно, она этим только усилила бы его страдания.
Когда она отказалась поцеловать своего отца, он улыбнулся, но теперь ей казалось, что он это сделал через силу, что ему скорее хотелось заплакать.
Что это могла быть за поездка?
Должно быть, за ней кроется нечто очень серьезное. У графа, должно быть, крайне важная причина покинуть Париж, если он, такой слабый и измученный, подчинился этой необходимости. Куда же он едет? И почему столь простое, в общем, событие, как поездка, наполняло его такой печалью? Что значат эти торжественные наказы, с которыми он обратился к своей дочери?
Это нечто большее, чем прощание, это скорее предсмертное волеизъявление.
Весь день Фредерика так бродила и размышляла.
К вечеру она поняла, что больше не выдержит.
Она приказала запрягать лошадей в карету и помчалась в Париж.
Подкатив к особняку, Фредерика опрометью бросилась в покои Юлиуса.
— Где господин граф? — спросила она у первого же слуги, что встретился ей по дороге.
— Господина графа здесь нет, — отвечал слуга.
— Когда он уехал?
— Сегодня утром, сударыня.
— Боже мой! А он не говорил, в котором часу вернется?
— Он сказал, что ему предстоит поездка за пределы Парижа и что он вернется, возможно, не раньше завтрашнего дня.
— А для меня он ничего не оставлял?
— Господин граф оставил для госпожи графини письмо, оно в его комнате, на бюро.
— Скорее туда! — прошептала Фредерика.
И она бросилась в комнату графа.
На секретере лежал конверт, адресованный ей.
Она сломала печать и извлекла два письма — одно для нее самой, другое для ее матери.
Развернув письмо, она стала читать:
«Прости меня, моя милая Фредерика, что я уезжаю, так и не обняв тебя. Но я это делаю ради тебя, дитя мое. Через три дня уже ничто не будет препятствовать твоему счастью.
Моя дорогая девочка, прощай. Все остальное ты узнаешь от своей матери. Будь счастлива. Я благословляю тебя.
Забудь меня и думай о Лотарио.
Твой любящий отец
Юлиус фон Э.»
— Что все это может означать? — вскричала Фредерика, и глаза ее наполнились слезами. — Ах! — вздохнула она чуть погодя, перечитав фразу «остальное ты узнаешь от своей матери». — Матушка, верно, знает все. Скорее к ней!