— Мне представляется, — возразил Самуил надменно, — что, если я за кого-то ручаюсь, нет нужды выяснять о нем еще что-то, когда у вас есть мое слово. Повторяю еще раз: я в ответе за Жюля Гермелена.
— Ты можешь заблуждаться.
— Тогда пусть мне представят доказательства.
— Возможно, что тебе их представят.
— Кто?
— Некто, желающий с тобой встретиться и готовый сделать это завтра же; этот человек служит посредником и связующим звеном между нашими тайными вентами и парламентской оппозицией.
— Ах, вот оно что! — промолвил Самуил, вздрогнув от радости.
— Да, он явится, чтобы переговорить с тобой об этом, а может статься, и еще кое о чем. Что если он тебе докажет, что твой Жюль Гермелен — предатель?
— Я рассчитываю доказать ему обратное, — отрезал Самуил. — Итак, завтра всю первую половину дня вплоть до двух часов я буду дома.
— Отлично.
И собеседники разошлись в разные стороны.
Впрочем, и собрание шло к концу. Большая часть присутствующих удалилась. Самуил и Юлиус вышли вместе.
Первый был озабочен. Второй же пребывал в прекрасном, чуть ли не деятельном расположении духа.
— Ты больше не заговариваешь со мной об Олимпии? — спросил он Самуила. — Неужели ты вправду веришь, что она уедет? Впрочем, я выясню это утром, как только встану. Пошлю ей цветы. Если мой посланец не застанет ее в особняке, я, знаешь ли, способен использовать истинную печаль, которую причинит мне ее отъезд, чтобы под горячую руку доставить себе столь же подлинную радость: порвать с принцессой.
Самуил не отвечал.
«Я чересчур торопливо шел к своей цели, — думал он. — Слишком уж верил, что держу его в руках! Такого удержишь… И вот теперь, когда ничто еще не готово ни с его стороны, ни с моей, похоже, ему конец. А ведь сейчас его смерть разрушит все мои планы. Как это было глупо — компрометировать его прежде, чем его связь с этой певицей оказалась надлежащим образом узаконена! Что же теперь делать, как нам с ним обоим выпутаться из мною же расставленных сетей? Ах ты черт возьми, теперь для того, чтобы его спасти, мне понадобится куда больше хлопот, чем требовалось, чтобы погубить его!»
Полагая, что Лотарио не видится с Фредерикой, Самуил Гельб заблуждался.
После крайне холодного приема, оказанного ему владельцем дома в Менильмонтане, Лотарио и в самом деле туда больше не возвращался. Но образ невинной белокурой землячки слишком занимал его мысли, чтобы юноша отказался от попыток сблизиться с нею. Если он не мог войти в ее дом, она ведь могла из него выйти.
Теперь он часто блуждал по улице, где жила Фредерика, подобно Адаму, бродящему у запертых райских врат, только он был еще несчастнее, ведь Адам терпел изгнание вместе с Евой, а Ева Лотарио осталась в запретном для него месте.
В первое же воскресенье после того визита, который он вместе со своим дядюшкой нанес Самуилу — ах, разве Лотарио был нужен Самуил? — ранним весенним утром, еще прохладным, но уже великолепным, молодой человек прохаживался перед неумолимыми воротами, отделявшими его от той, что, казалось, в одну минуту завладела всей его жизнью.
Он мерил шагами мостовую напротив, погружаясь взглядом в глубину сада и мечтая, что вот сейчас Фредерика вдруг появится среди цветов. Сколько безотчетных желаний и грез теснилось в его мозгу! Он бросал на дом упорные, повелительные взоры, воображая, что магнетическая сила его чувств должна заставить Фредерику выйти даже помимо ее собственной воли. Порой он представлял себе, что она может, случайно бросив взгляд на улицу, заметить его, тогда она откроет окно и знаком предложит ему подняться к ней или, может быть, сама выбежит к нему из дома — так или иначе, она найдет какое-нибудь средство, чтобы они могли поговорить хоть одну минуту.
Она должна тоже желать этой встречи. Им более невозможно оставаться друг для друга чужими, недаром же эта немка, знающая о них больше, чем они сами о себе знают, говорила им об этом; она соединила их судьбы нерасторжимыми узами, теперь они уже все равно что брат и сестра.
Так он смотрел и смотрел на ворота и на окна дома. Однако ни ставни, ни ворота не открывались. Тогда им овладевало уныние, он внезапно переходил от уверенности к отчаянию. Ему начинало казаться, что было ужасной глупостью допустить хотя бы на минуту, что она может выйти к нему или позвать его к себе. Да помнит ли она еще о его существовании? Она его видела всего однажды, минут пятнадцать, притом не наедине, он не сказал ей и четырех слов, растерялся и был так смущен и взволнован, что, наверное, показался ей смешным. Только такое впечатление он и мог на нее произвести, если вообще можно предположить, что в голове молоденькой девушки удержалось какое-то впечатление от единственной встречи с совершенно незнакомым человеком. Да она и не узнает его, если встретит на улице!
Лотарио провел там около часа, то преисполняясь надежды, то теряя ее, восторгаясь и впадая в тоскливую подавленность; стоило двери дома открыться или оконной занавеске шевельнуться от ветра, как он всем существом испытывал глубочайшее потрясение; молодой человек уже начал отдавать себе отчет в бесполезности своего ожидания и говорил себе, что с таким же успехом можно пробыть здесь хоть целые сутки, как тут появилась Фредерика.
При виде ее у Лотарио кровь бросилась в голову и сердце чуть не выпрыгнуло из груди.
Девушка была под вуалью и плотно закутана в плащ. Но Лотарио не нужны были глаза, его сердце тотчас узнало ее!
Фредерика вышла из дому в сопровождении г-жи Трихтер. Лотарио она не заметила и направилась в сторону, противоположную той, где он находился. Она повернулась к нему спиной и стала удаляться, пока не достигла дальнего конца улицы.
А Лотарио все не двигался с места, будто его гвоздями прибили, окаменевший, весь превратившись в зрение. Но в то мгновение, когда она должна была исчезнуть за поворотом улицы, он, опомнившись, ринулся следом.
Однако, сообразив, что если она его увидит, то продолжать преследование будет немыслимо, ведь тогда его поведение покажется ей нескромным, он замедлил шаг так, чтобы между ним и ею оставалось весьма значительное расстояние.
Фредерика и г-жа Трихтер, миновав предместье, вышли к бульвару. Затем по Старой улице Тампля они достигли протестантского храма Бийетт и вошли в него.
Увидев, что они туда входят, Лотарио возликовал. Значит, он с Фредерикой одной веры! Все, что он только мог найти общего между ними, как ему казалось, все крепче привязывает его к ней, а на этот раз сам Господь оказывался посредником между ними.
Самуил всегда предоставлял Фредерике полную свободу во всем, что касалось ее верований. Вначале — из равнодушия. Не отдавая предпочтения ни одной из религиозных доктрин, он мало интересовался тем, каковы в этом отношении пристрастия его воспитанницы. На его вкус любая вера была одинаково хороша или, если угодно, одинаково плоха.