— Ты находишь? — произнес Самуил странным тоном.
— Среди каких райских кущ мог ты, о демон, повстречать подобное создание? — продолжал Юлиус. — Час назад я поверил в родство душ так, как никогда прежде. Мне кажется, что Фредерика для меня отнюдь не первая встречная. Не знаю, что это — воспоминание или, быть может, предчувствие, — но только ее лицо, звук голоса, все в ней вдруг пробудило в моем сердце чувства, которые я считал умершими.
— Как ты воспылал! — заметил Самуил, который весьма вдумчиво прислушивался к словам собеседника. — Ты говоришь, словно влюбленный!
— Влюбленный? — Юлиус покачал головой. — Ты же знаешь, это мне больше не по возрасту, да и не по тому характеру, что выработала у меня жизнь. Те времена ушли. Но есть ведь и другие вещи, кроме любви. Существует особенная симпатия — глубокая, интимная, исполненная преданности. Из всех женщин, кого я знаю, Фредерика именно та, кто более всех отвечает этой моей жажде привязанности… как бы сказать?., отеческой… этой потребности, еще живущей в душе, где любовь навек угасла.
— Еще недавно предметом подобных чувств была Олимпия, — напомнил Самуил. — О переменчивая натура! Флюгер твоего сердца чутко поворачивается при любом дуновении ветерка.
— Нет, — возразил Юлиус, — с Олимпией было совсем другое. Прежде всего, в Олимпии я всегда любил лишь воспоминание об умершей, тень, призрак.
— А как быть с принцессой? В ней тоже есть некое сходство, внушающее тебе обожание?
— О! — поморщился Юлиус. — Лучше не упоминай при мне об этих ложных прихотях, которые порой пробуждаются, когда истинная страсть спит. Я ведь уже говорил тебе, что, кроме Христианы, никого больше не любил. Что до принцессы, то я порвал с ней сегодня утром. А Олимпия — ее больше нет в Париже.
— Уехала! — вскричал Самуил. — И ты позволил ей уехать?
— Хватит об этом, прошу тебя, — промолвил Юлиус, побледнев. — В эту минуту Олимпия уже катит к Венеции. Что ж, я не побегу вслед за ней!.. А ты о чем задумался, Самуил? У тебя вид заговорщика, замышляющего убийство тирана.
— Давай вернемся к Фредерике, — отвечал Самуил, не выходя из своего рассеянно-озабоченного состояния.
— Постой-ка, — удержал его Юлиус.
Граф фон Эбербах подошел к эбеновому шкафчику, украшенному чудесной резьбой, открыл его и вынул из ящичка, запертого на замочек с секретом, дивное ожерелье из натурального жемчуга.
— Теперь идем, — сказал он.
Они вошли в салон. Юлиус приблизился к Фредерике.
— Мадемуазель, — произнес он, — вот колье, имеющее для меня особую ценность, ибо оно принадлежало моей матери, и его носила моя жена. Я бы вручил его своей дочери, если бы Господь даровал мне ее. Вы отнеслись ко мне с такой дочерней заботой и преданностью, что я прошу у вас позволения подарить это колье вам. Пусть оно станет вашим свадебным украшением.
Эти последние слова заставили Фредерику слегка покраснеть, и в ее глазах промелькнула печальная улыбка.
Поначалу она хотела отказаться от подарка.
— Я до глубины души тронута вашей добротой, господин граф, — сказала она, — но я слишком бедна для того, чтобы носить такие дорогие украшения.
Юлиус очень мило настаивал, умолял:
— Ну же, Самуил, проси вместе со мной, скажи мадемуазель, что по сравнению с ее лицом это колье еще покажется бедноватым.
— Фредерика действительно не права, нельзя отказываться после того, что ты ей сказал, — вмешался Самуил. — Так получается, что она не колье отвергает, а отца.
— Хотите стать моей дочерью? — повторил Юлиус.
— О, спасибо! Я согласна! — прошептала Фредерика, принимая колье.
— Это я, я должен благодарить вас! — вскричал восхищенный Юлиус. — Но раз уж вы сейчас благосклонно расположены к моим просьбам, есть еще одна милость — о ней я хочу вас попросить. Пожалуйста, не будем сегодня расставаться. Этим утром я жестоко страдал. Давайте же, по крайней мере, закончим вместе, в радости и веселье, этот день, что начинался так мрачно и в таком одиночестве.
— Согласен, — кивнул Самуил.
— Ты истинный друг! — продолжал Юлиус. — Если бы не вы, я даже не знаю, что бы со мной сталось. Когда мадемуазель Фредерика пришла сюда, я был в состоянии такой подавленности и бессилия, в какое никогда еще не впадал. Мне действительно очень важно не остаться сегодня одному. Сейчас как раз время обеда. Пообедайте со мной по-семейному.
— Все будет так, как тебе угодно, — отвечал Самуил.
— Спасибо.
Юлиус позвонил и отдал распоряжения слугам. Через четверть часа явился лакей, чтобы возвестить его превосходительству, что кушать подано, и все направились в столовую.
Юлиус был весел, но ел мало. Ночь, проведенная на собрании венты, отъезд Олимпии, разрыв с принцессой, неожиданное появление в его жизни Фредерики — слишком много потрясений для одного дня: его изнуренной усталостью натуре трудно было вынести все это. Он выглядел слабым, утомленным. Фредерика приняла на себя заботы о нем поистине как дочь: беспокоилась о его самочувствии, побуждала есть больше, втягивала его в разговор, и Юлиус, чтобы ей угодить, старался через силу шутить и улыбаться.
Однако все эти попытки еще больше обессиливали его, и с каждой минутой он ощущал себя все более разбитым и потухшим.
Что касается Лотарио, он менее, чем кто-либо другой, мог внести оживление в их трапезу. Из речей, что звучали за столом, он ничего не воспринимал: он слышал лишь те слова, что сказала ему Фредерика в те минуты, когда они остались одни. Она не сможет принадлежать ему! Она связана с другим! С кем?
Все эти мысли горестно теснились в его мозгу, и юноша сидел, неподвижно уставившись мрачным, безнадежным взором в свою тарелку, к которой он даже не притронулся.
Один только Самуил был говорлив, оживлен и ел с аппетитом. Но внимательный наблюдатель мог бы заметить, что за его видимым воодушевлением скрывается что-то странное, какая-то мрачная тайная решимость. По временам он устремлял на Юлиуса и Фредерику взгляд, полный то ли му́ки, то ли угрозы.
К концу обеда Юлиус, отчасти с помощью усилия воли, отчасти же благодаря выпитому вину, слегка ожил. К его бледным щекам прилила кровь, глаза заблестели. Он стал говорить обо всем вперемешку — о дипломатии, о венском дворе, об их с Самуилом отрочестве и об их проделках университетских времен.
Он говорил с лихорадочной живостью, похоже обеспокоившей Самуила больше, чем его прежняя апатия.
Самуил поглядывал на то, как пылают скулы Юлиуса, и хмурил брови.
По счастью, трапеза подошла к концу.
Все поднялись из-за стола, и граф фон Эбербах предложил Фредерике руку, чтобы отвести ее в гостиную. Но едва они переступили порог, Фредерика вдруг почувствовала, что рука графа напряглась и рванулась прочь из ее руки.
Юлиус поднес ладонь ко лбу, бормоча: