— Я действительно обещала вам это, — медленно произнесла Фредерика, — и вы можете рассчитывать, что я сдержу слово. Я принадлежу вам, и не было нужды советоваться со мной, прежде чем дать ответ графу фон Эбербаху. Я отказываюсь.
— О, вы ангел! — с горестным вздохом воскликнул Самуил. — Но я-то разве вправе злоупотреблять вашим великодушием и могу ли я платить за вашу преданность своим эгоизмом? Неужели два человека должны страдать, чтобы сделать меня счастливым? Особенно если эти двое — мужчина, которого я люблю как брата, и женщина, которая мне больше, чем сестра? Не окажусь ли я полным ничтожеством, если своим сопротивлением обреку его на смерть, а вас — на бедность?
Он умолк, как бы борясь с собой и напрягая силы, чтобы решиться на жертву. Потом заговорил вновь:
— Мой друг при смерти. Он только и жив, что этой последней надеждой. Разрушить ее значило бы нанести его существованию сокрушительный удар. По всей вероятности, он от этого умрет. Убедить его отказаться от этой мысли? Невозможно. Он за нее держится со страстным упорством, присущим детям и умирающим. Моя дружба мучительно борется с моею же любовью. Я чувствую, что было бы едва ли не преступлением отказать бедной душе, уже угасающей, в последней радости, которая в этом мире никому не причинит вреда, а ему позволит отойти в иной мир с улыбкой на устах.
— Вы так добры, — сказала Фредерика, тронутая сердечным участием, прозвучавшим в этих великодушных словах.
— Но все же я думаю не столько о Юлиусе, — продолжал Самуил, — сколько о вас. Этот брак в одну минуту сделает вас богачкой, обладательницей миллионов и даст вашей красоте, вашему уму, вашему удивительному сердцу обрамление более роскошное и блистательное, чем вы когда-либо могли вообразить даже в самых дерзких грезах. Имею ли я право лишать вас такого яркого, ослепительного будущего? Могу ли я желать этого, любя вас? Это бы значило опорочить любовь: разорить женщину, которую любишь! Я не хочу, чтобы вы меня проклинали.
— Не думайте так, друг мой, — отвечала растроганная Фредерика. — Вы слишком хорошо меня знаете, чтобы предполагать, что я придаю такое значение деньгам. Я и не знаю толком, что стала бы с ними делать. Выросши в уединении, я никогда не имела никаких особенных потребностей и не знаю, зачем нужен блеск. Не бойтесь же когда-либо услышать от меня хотя бы тень упрека, что по вашей вине я упустила случай разбогатеть. Если бы граф фон Эбербах был беден и речь шла лишь о том, чтобы скрасить последние дни этой благородной жизни, я бы могла пожалеть, что не свободна. Но с той минуты, как разговор зашел о деньгах, я только радуюсь возможности доказать вам: если надо выбирать между вами и богатством, я никогда не предпочту богатства.
«Ах ты черт! Похоже, я был слишком трогателен, — подумал Самуил. — Пора умерить чувствительность».
И, пожимая руку Фредерике, он сказал:
— Благодарю. Никогда не забуду того, что вы сейчас мне сказали. Но подобной жертвы я не приму. Впрочем, ничего не следует преувеличивать. Надо еще поразмыслить. В этом браке, я знаю точно, не может заключаться ничего такого, что способно встревожить даже самого мрачного ревнивца. Придется лишь немного подождать. А уж в том, что ожидание будет недолгим, я вам ручаюсь.
Последние слова он произнес таким странным и полным решимости тоном, что Фредерика вздрогнула.
— Так он в самом деле настолько болен? — спросила она.
— О! Ему осталось жить не более полугода, если только можно назвать жизнью нудное, бессильное и томительное угасание в кресле. Так что страшит меня вовсе не он.
— Но кто же вас страшит? — удивилась Фредерика.
— Вы, — помолчав, отозвался Самуил.
— Как это? — пробормотала она, не понимая, о чем он говорит.
— Когда вы были бедной сиротой, вы могли позволить мне любить вас и обещали быть моею. Но когда вы станете графиней фон Эбербах, богатой и…
— Не продолжайте! — перебила она. — Ни мое настоящее, ни будущее не были бы возможны без моего прошлого. А оно связывает меня с вами.
«Ну, то-то же!» — подумал Самуил.
А Фредерика продолжала:
— Я повторяю вам здесь и сейчас то, что сказала в Менильмонтане. Я принадлежу вам. Если бы вы запретили мне уступить последнему желанию графа фон Эбербаха, я бы повиновалась. Если вы считаете, что мы должны доставить ему эту последнюю радость, я согласна облегчить умирающему тягостный переход из этой жизни в жизнь вечную. Но договор, заключенный между нами, при этом останется нерушимым. Это лишь отсрочка, не более. Что богатство и положение могут изменить там, где речь идет о чувстве и долге? Разве я не всегда останусь той, кого вы приютили и вырастили? Могу ли я когда-нибудь перестать быть вам обязанной тем, что живу на этом свете? Перемена моего состояния может стать разве что еще одной причиной, почему я должна принадлежать вам. Я навсегда останусь вашей должницей, и уж тем более, когда у меня появится возможность вам отплатить. Когда я была бедна, вы приходили ко мне; если я стану богатой, я приду к вам сама.
— Спасибо! — воскликнул Самуил, радуясь на этот раз от чистого сердца и без задней мысли. — Эта уверенность придаст мне сил пожертвовать собой во имя счастья Юлиуса. Итак, вы согласны?
— А вы меня в этом одобряете?
— На сей раз я сам вас об этом прошу, — сказал Самуил.
— Тогда я согласна.
— Я тотчас же отправлюсь к Юлиусу со столь доброй вестью, ведь он, наверное, ждет ответа, изнемогая от жестокого нетерпения. До скорой встречи, и еще раз благодарю.
Он вышел, оставив Фредерику во власти смутных, невыразимых ощущений.
Ей — и вдруг стать супругой графа фон Эбербаха! Такая внезапная перемена в судьбе глубоко взволновала девушку. Не то чтобы она была опечалена. Ведь она испытывала к графу подлинную, самую искреннюю нежность. Разумеется, подобный брак ни в коей мере не отвечал тому представлению о любви и счастье, что она лелеяла в своих грезах. Здесь не было той проникновенной близости, страстной и вместе почтительной, какую она воображала себе, думая о человеке, уготованном ей в супруги. Но ведь ей представлялся не выбор между графом фон Эбербахом и Лотарио, речь шла о другом: граф фон Эбербах или Самуил Гельб.
И в общем-то, дружественный, легкий нрав Юлиуса пугал ее меньше, чем суровый и властный характер Самуила.
Что касается последнего, то он, выйдя из комнаты Фредерики, не сразу направился к Юлиусу, но задержался в комнате, соседствующей с его покоями. Прислонившись лбом к оконной раме и постукивая пальцами по стеклу, он невидящими глазами смотрел вниз, во двор, переводил дух и размышлял. Каким бы сильным он ни был, он нуждался в этих мгновениях передышки, чтобы вернуться к исполнению жестокого замысла, к которому он только что приступил и от которого не собирался отказываться.
В этой душе, глубокой и мрачной, радость никогда не задерживалась надолго: она вспыхивала и гасла, подобно молнии. Он еще не успел возвратиться к Юлиусу, а удовольствие, доставленное разговором с Фредерикой, согласие, вырванное у нее, и обещание, которого ему удалось добиться: что она будет принадлежать ему в богатстве, как и в бедности, — все это ощущение торжества уже угасло, уступив место угрюмой язвительности.