После этого пленники спустились в следующем порядке.

Сначала ее королевское высочество герцогиня Беррийская. По заслугам и почет, скажете вы.

Ничего подобного — здесь ни при чем почет и заслуги: Мадам была ближе всех к доске, она вышла первой, вот и все.

Услужливый Рускони галантно предложил ей руку.

Затем вышла мадемуазель де Керсабьек — ей это стоило большего труда: она была так толста, что никак не могла пролезть. Пришлось тянуть ее, и в конце концов она оказалась рядом с герцогиней.

За ней появился г-н де Менар, выскользнувший самостоятельно: он был таким длинным и тонким, что, если бы не его нос, он протиснулся бы и в кошачий лаз. Только ему мешала шляпа, которую он держал в руке и к содержимому которой относился, казалось, с величайшим почтением.

История умалчивает о том, что именно лежало в шляпе г-на де Менара; она нам этого не открыла, и мы проявим такую же скромность, как история.

Мы рассказали о том, как Рускони пил кофе с императором Наполеоном, участвовал в заговоре с Каррелем и принял из рук г-на де Менара драгоценное вместилище, содержавшее загадочную святыню.

Но как Рускони, исполнив свое высокое предназначение, опустился до меня?

Нам остается сообщить только об этом, и рассказ не будет долгим.

Генерал Дермонкур был отправлен в отставку за то, что говорил с госпожой герцогиней Беррийской, держа шляпу в руке, в то время как господин префект, Морис Дюваль, говорил с ней, не снимая шляпы.

Отставленный Дермонкур более не нуждался в секретаре.

Не имея надобности в секретаре, он расстался с Рускони.

Но, расставаясь с Рускони, он вручил ему письмо ко мне.

В этом письме он просил меня устроить при мне синекуру, на которой Рускони мог бы спокойно прожить годы старости.

Подобно Арбогасту г-на Вьенне,

За службу он просил себе одну награду —

Дать поздним дням его спокойную отраду. [8]

Я предоставил ему искомую синекуру. Рускони поступил ко мне, кажется, в 1834 году. Он и сегодня у меня.

Стало быть, вот уже двадцать три года, как я, если не считать моих заграничных поездок, имею счастье ежедневно видеть Рускони.

Что он у меня делает?

Это очень трудно сказать: все и ничего. Я придумал для этого глагол, очень выразительный: он русконит.

Все те услуги, какие человек может оказать себе подобному, входят в беспредельное понятие глагола «русконить».

XXX
ГЛАВА, В КОТОРОЙ МУТОН ПОКАЗЫВАЕТ СВОЙ УЖАСНЫЙ ХАРАКТЕР

Итак, Рускони находился у меня для того, чтобы оказывать мне услуги.

В эту самую минуту он оказывал мне услугу, разъясняя гостям нравы моих обезьян.

Само собой разумеется, что Рускони, чрезвычайно целомудренный по своей природе, как мог, смягчал и приукрашивал их.

В это время я, в канифасовых брюках и батистовой рубашке, сидел в своем домике с цветными окошками, работая, как уже сказал вам, над «Бастардом де Молеоном»; как я тоже сказал вам, работая, я поглядывал на Мутона, который выкапывал из земли один из георгинов Мишеля, но вовсе не один из моих георгинов, поскольку я никогда не считал георгин принадлежащим мне цветком (я даже не вполне уверен, что это цветок, так как не признаю цветов, совершенно лишенных аромата).

Так вот, продолжая писать, я поглядывал на Мутона, который выкапывал из земли один из георгинов Мишеля, и говорил про себя:

«Будь уверен! Вот только я закончу свою битву, и ты будешь иметь дело со мной».

Битва, которую я в ту минуту описывал, происходила между собакой и мавром; для собаки, как вы видели, позировал Мутон.

Собственно, вот дословно то, что я писал:

«Но едва они отошли футов на пятьдесят, как в темноте вдруг возникла белая неподвижная фигура. Великий магистр, не зная, кто бы это мог быть, пошел прямо на сие привидение. Это был второй часовой, закутанный в плащ с капюшоном; он преградил им путь копьем, сказав по-испански с гортанным арабским выговором:

— Прохода нет.

— А этот откуда? — спросил дон Фадрике у Фернана.

— Не знаю, — ответил паж.

— Разве не ты поставил его здесь?

— Нет, он же мавр.

— Пропусти нас, — приказал по-арабски дон Фадрике.

Мавр покачал головой, держа у самой груди великого магистра копье с острым наконечником.

— Что все это значит? Меня что, взяли под стражу? Меня, великого магистра, меня, принца? Эй, стража! Ко мне!

Фернан достал из кармана золотой свисток и засвистел».

Пока я писал этот диалог, Мутон со все возрастающим ожесточением продолжал выкапывать свой георгин, вот тогда я и сказал: «Будь уверен, вот только я закончу свою битву, ты будешь иметь дело со мной».

И сделав жест, ничего хорошего Мутону не обещавший, я продолжал:

«Но раньше стражи и даже раньше часового-испанца, стоявшего в пятидесяти шагах позади них, вихрем, огромными прыжками примчался Алан: он узнал голос хозяина и понял, что тот зовет на помощь; ощетинившийся пес стремительно, подобно тигру, кинулся на мавра и с такой силой вцепился ему в горло, прикрытое складками плаща, что солдат упал, успев издать крик тревоги». [9]

— Так! — положив перо, сказал я. — Вот я и закончил бой и абзац; теперь держись, Мутон!

Я в самом деле вышел и молча, тихонько приблизился к Мутону и приготовился дать ему самый жестокий пинок, на какой я, обутый в туфли, был способен, в ту часть тела, которую он мне подставил.

Это оказалась задняя часть.

Я прицелился получше и, как и обещал, дал ему пинка.

Нанесенный довольно низко, удар, кажется, не стал от этого менее болезненным.

Мутон глухо заворчал, обернулся, попятился на два или три шага, глядя на меня налитыми кровью глазами, и устремился к моему горлу.

К счастью, догадавшись, что должно было произойти, я успел занять оборонительную позицию, то есть, пока он летел на меня, я выставил навстречу ему обе руки.

Моя правая рука оказалась у него в пасти, левая схватила его за горло.

Тогда я ощутил боль, будто мне вырвали зуб (больше мне не с чем ее сравнить), только зуб рвут одну секунду, а мои мучения продолжались пять минут.