— Мишель, ради этого я, повидавший столько всего, в том числе шестнадцать смен правительства, не только встану когда вам угодно, но готов не спать всю ночь.

— Нет необходимости ждать всю ночь; если хотите, я разбужу вас.

— Разбудите меня, Мишель, тем более что мы отправляемся на охоту в шесть часов утра и, следовательно, вы не причините мне большого беспокойства.

— Так это решено?

— Решено, Мишель; но каждый вечер, — упорствовал я, стыдясь, что так легко поверил в галлюцинацию Мишеля, — каждый вечер калитку, отделяющую маленький двор от большого, запирают, как же Причард входит? Он прыгает через забор?

— Увидите, увидите.

— Что я увижу?

— Истинность пословицы: «Скажи мне, кого ты впускаешь, и я скажу тебе, кто ты».

Мишель, как вы помните, производил некоторые перемены в правописании и в построении пословиц. Только что он снова проявил свою фантазию.

На следующий день, ранним утром, Мишель меня разбудил.

— Если вы желаете занять свой наблюдательный пост, — сказал он, — мне кажется, пора.

— Я здесь, Мишель! Я готов! — живо соскочил я с постели.

— Подождите, подождите!.. Дайте мне потихоньку открыть окно; если нигедяй только заподозрит, что за ним подсматривают, он не выйдет из конуры. Вы себе представить не можете, до чего он порочен.

Мишель со всеми возможными предосторожностями открыл окно. Между пластинками жалюзи все было ясно видно — и дворик с курятником, и конуру Причарда.

Нигедяй, как называл его Мишель, лежал в своей конуре, с невинным видом положив голову на лапы.

Как ни старался Мишель действовать осторожно, Причард приоткрыл свой горчичный глаз и посмотрел в ту сторону, откуда послышался шум.

Но, поскольку шум был слабым и мимолетным, Причард решил не обращать на него внимания.

Через десять минут закудахтали куры.

С первым же звуком Причард открыл уже не один, а оба глаза, потянулся, как делают собаки просыпаясь, встал на три лапы, снова потянулся, огляделся и, убедившись, что двор совершенно пуст, вошел в дровяной сарай и в следующее мгновение высунул голову в слуховое окно.

Двор был по-прежнему безлюден.

Тогда Причард выбрался из слухового окна на крышу.

Наклон крыши был небольшим, и Причард без труда перебрался на ту ее сторону, которая нависала над птичьим двором.

Для того, чтобы оказаться на птичьем дворе, ему надо было только совершить прыжок в шесть футов сверху вниз. Подобный прыжок Причарда не смущал: он прыгнул бы снизу вверх на такую высоту, будь у него все четыре лапы.

Оказавшись на птичьем дворе, он растянулся на земле, раскинув лапы, носом в сторону курятника, и дружески тявкнул.

Услышав зов, одна курица высунула голову и, нисколько не испуганная появлением Причарда, поспешила к нему.

Дальше произошло нечто, вызвавшее у меня величайшее удивление.

Я прекрасно знал, хотя и не был силен в естествознании, как Мишель, манеру собак здороваться при встречах.

Но я никогда не видел, чтобы собака засвидетельствовала таким образом свое почтение курице.

То, чего я никогда не видел, произошло.

Курица очень охотно — и это доказывало, что она не лишена чувственности — позволяла Причарду себя ласкать, разъяичиваясь (прошу прощения за слово, которое только что изобрел для этого случая) в его лапах, а Причард тем временем, подобно жабе-акушерке, облегчал роды.

Курица при этом пела, как Жанна д’Альбре, когда та разрешалась Генрихом IV.

Но мы не успели увидеть яйцо: оно даже не коснулось земли, как уже было проглочено.

Освободившись от бремени, курица встала, встряхнулась, весело поскребла свой помет и уступила место подруге, которая незамедлительно его заняла.

Причард проглотил таким образом четыре еще теплых яйца, совершенно так же, как Сатурн в сходных обстоятельствах пожирал потомство Реи.

Правда, у Причарда было моральное преимущество перед Сатурном. Он губил не своих детей, а существа не своей, а другой породы; возможно, он считал, что имеет на них столько же прав, сколько люди.

— Ну вот, теперь вы не станете удивляться, что у Причарда такой звонкий голос? — спросил Мишель. — Ведь вам известно, что певцы, чтобы сохранить свой голос, каждое утро выпивают по два яйца только что из-под курицы?

— Да, но вот чего я не знаю, Мишель, это каким образом Причард выберется с птичьего двора.

— Вы думаете, это представляет для него трудность? Взгляните.

— Но, Мишель…

— Видите, видите, что он делает, нигедяй?

Действительно, Причард, поняв, что утренний сбор закончился, а возможно, услышав какой-то шум в доме, встал на заднюю лапу, одну из передних просунул сквозь решетку, приподнял щеколду и вышел.

— Подумать только, — сказал Мишель, — если спросить его, почему калитка птичьего двора открыта, он бы ответил, что Пьер забыл ее запереть с вечера!

— Вы думаете, он мог бы совершить такую подлость, ответить так?

— Может быть, не сегодня и не завтра, потому что он еще не вполне сформировался — вы знаете, собаки растут до четырех лет — но когда-нибудь, в один прекрасный день, не удивляйтесь, если он заговорит!.. Ах, нигедяй! Его следует называть не Причардом, а Ласенером!

XL
ГЛАВА, В КОТОРОЙ ПРИЧАРД, НА СВОЮ БЕДУ, ВСТРЕЧАЕТСЯ С КАНОНИКОМ ФУЛЬБЕРОМ, НЕ ВСТРЕТИВ ЭЛОИЗЫ

Этот поступок, о котором мы рассказали нашему хозяину перед тем, как отправиться на охоту, вызвал у него скорее восхищение собакой, чем симпатию к ней.

Мы условились, что, как только вернемся, Причард будет заперт в конюшне, закрытой на засов и висячий замок.

Не подозревая, какие меры принимались против него, Причард бежал в двух сотнях шагов впереди нас по дороге, помахивая хвостом.

Мы начали охотиться.

— Вы знаете, — сказал мне Шарпийон, — ни собаки, ни охотники не должны заходить в виноградник. Генье, в качестве мэра, и я, в качестве его помощника, должны показывать пример. Так что следите за Причардом.

— Хорошо, — ответил я. — Прослежу.

Но Мишель, приблизившись ко мне, сказал:

— Хорошо бы вам позволить мне, пока мы всего на километр отошли от дома, отвести назад Причарда; мне кажется, он причинит нам неприятности с этими виноградниками.

— Не беспокойтесь, Мишель, я нашел средство.

Мишель снял передо мной свою соломенную шляпу.