Book.

— Император Наполеон? — сказал бог. — Я такого не знаю. Знаю только генерала Бонапарта.

— Хорошо, пусть так! — сказал офицер, улыбаясь. — Я все время забываю, что генерал Бонапарт десять лет был императором; итак, повторяю, ваше величество: вот сто наполеондоров, присланных от имени генерала Бонапарта.

— Тогда другое дело! — сказал бог, протягивая свою широкую руку.

Но тут белая, тонкая, аристократическая рука протянулась между рукой французского офицера и рукой английского матроса, взяла сто наполеондоров со словами:

— Дайте мне этот кошелек, генерал: я полагаю, будет разумнее раздать их только сегодня вечером.

Бог Нептун заворчал в свою тростниковую бороду, но подчинился, и церемония «большой бороды» должна была продолжиться, как вдруг один матрос закричал:

— Эй! Там, за кормой, акула!

— На акулу! На акулу! — закричали все матросы.

Бог Нептун, всеми покинутый, оставил свой трон и пошел, как и другие, посмотреть, что происходит на корме.

С разрешения адмирала (ибо вымпел на грот-мачте говорил о присутствии на судне адмирала) матросы собрались на корме — на месте, предназначенном только для высших офицеров.

Один из матросов насадил кусок сала на огромный крючок, прикрепленный к железной цепи, затем забросил эту цепь в море.

Громадная акула, чей спинной плавник скользил по поверхности воды, быстро нырнула, и через несколько секунд матросы увидели, как цепь, одним концом закрепленная на палубе, стала дергаться и натягиваться в различных направлениях. Звенья цепи скрипели, скользя по корпусу судна, — казалось, что она вот-вот лопнет.

Наконец рывки стали мало-помалу затихать и все увидели что-то белое, бьющееся на конце сильно натянутой цепи: это было брюхо агонизирующей акулы.

Тогда раздались громкие крики всего экипажа — крики торжества, еще более громкие, чем радостные возгласы, что слышались в самые кульминационные минуты праздника Нептуна.

И при этих возгласах по лестнице, выходящей на корму, поднялся человек, прежде на палубе не появлявшийся.

На голове у него была небольшая обычная шляпа, одет он был в зеленый мундир гвардейских егерей, на котором, прикрепленные к Железной Короне, блестели орден Почетного легиона и простой кавалерский крест. Следом за ним поднялись генерал, передавший сто наполеондоров, и еще один человек лет сорока пяти — пятидесяти, в форме офицера французского морского флота.

Это был Наполеон; следовавший за ним генерал был Монтолон, а офицер во французской морской форме — Лас-Каз.

Они находились на борту «Нортумберленда», на котором держал свой флаг адмирал Кокберн; корабль шел на остров Святой Елены; всем матросам, офицерам и даже адмиралу было приказано называть Наполеона только генералом Бонапартом; плавание началось 7 августа — таким образом, исполнилось сорок семь дней с тех пор, как судно вышло с плимутского рейда.

Только что корабль пересек линию экватора, но благодаря вниманию адмирала ни император, низведенный до ранга генерала Бонапарта, ни сопровождающие его лица не подверглись унизительной церемонии крещения, и, только услышав, что крики на палубе стали другими, именитый пленник поднялся на палубу посмотреть, в чем дело.

На борту все служит развлечением: когда Наполеон узнал, что экипаж поймал акулу и что она следует за судном на привязи, он уселся на пушке, своем привычном месте, и стал ждать.

Спустя некоторое время крики матросов возвестили, что акулу начали поднимать наверх; затем над бортом корабля показались ее остроконечная голова и пасть, снабженная тройным рядом зубов; последним рывком ее выбросили на палубу; но когда она падала, матросы поспешно разбежались: ни один из них не желал находиться слишком близко к ней во время ее агонии.

И действительно, едва акула почувствовала под собой твердую опору, она подскочила на высоту фок-мачты; затем, обнаружив рядом со своей пастью лафет пушки, так вцепилась зубами в дерево, что не смогла высвободить их и какое-то мгновение лежала неподвижно.

Этим воспользовался старший плотник: он подошел к акуле и обрушил ей на голову страшный удар топором.

Акула выдернула зубы из деревянного лафета, где они оставили глубокий след, и одним броском перескочила с правого борта на левый. Три или четыре человека, попавшиеся ей на пути, были опрокинуты ударом, один так и остался лежать без сознания; остальные вспрыгнули на бортовую сетку, а оттуда вскарабкались на ванты с ловкостью обезьян.

Все это сопровождалось криками и хохотом экипажа, а паясничание матросов делало борьбу еще более живописной картиной.

Сначала Наполеону показалось забавным это сражение с акулой, но вскоре, находясь среди всего этого движения, криков и возгласов, он погрузился в глубокое раздумье.

Когда он вернулся к реальности, у акулы уже отрубили голову, вспороли живот; один матрос держал в руке ее сердце, а бортовой хирург смог констатировать, что, в то время как это безголовое туловище, разрезанное во всю длину, лежало на палубе, отделенное от него сердце продолжало сокращаться, настолько велика жизненная сила у этих страшных чудовищ.

Наполеона охватила жалость к этой гигантской боли и страданию: он отвел глаза в сторону и увидел графа Лас-Каза.

— Пойдемте, — сказал он. — Я продиктую вам главу своих мемуаров.

Лас-Каз последовал за императором; но когда они уже спускались на нижнюю палубу, командир корабля Росс наклонился к графу и спросил:

— Почему же уходит генерал Бонапарт?

— Император уходит, — ответил ему Лас-Каз, — потому что не может смотреть, как страдает эта акула.

Англичане с удивлением переглянулись: им говорили, что после каждой битвы Наполеон прогуливался по полю боя, чтобы насладиться видом мертвых и усладить свой слух стонами раненых.

Когда удивление прошло, акулу убрали, отмыли палубу от крови и прерванный праздник продолжался.

А в это время Наполеон диктовал те страницы своих воспоминаний, на которых он опровергает отравление чумных больных в Яффе.

Мысль написать историю своих кампаний пришла к Наполеону от скуки.

Было жарко; дни тянулись однообразно; в начале плавания император вообще редко поднимался на палубу и никогда не выходил до завтрака, а завтракал он, как и в походе, в разное время.

Англичане же завтракали в восемь часов, французы — в десять.

После завтрака до четырех часов император читал или беседовал с Монтолоном, Бертраном или Лас-Казом. В четыре часа он одевался, проходил в общую каюту, играл в шахматы; в пять часов сам адмирал приходил к нему и сообщал, что обед подан.

Тогда все садились за стол.

Обед у адмирала продолжался обычно в течение двух часов — это было на час пятьдесят минут дольше, чем длились обеды Наполеона. Поэтому в самый первый день, когда подали кофе, император встал; великий маршал и Лас-Каз, также приглашенные за адмиральский стол, встали и вышли вслед за ним.