В эти минуты все будущее, полное счастья и любви, предстало перед его внутренним взором; и тогда возвратилась к нему жизнь, не просто всего лишь сносная, какую могла ему создать преданность Мариетты, но блистающая и радостная, какую сотворила для него доброта Всевышнего.
Первой пришла в себя Мариетта, и к реальности ее вернул страх.
Согласно наставлениям главного хирурга, глаза больного нельзя было оставлять открытыми дневному свету более пяти минут, а Консьянс находился без своего козырька уже более четверти часа; поэтому ему теперь виделось, что воздух проплывает перед ним волнами пламени, а весь горизонт, казалось ему, превратился в огненный океан.
Он не решился рассказать Мариетте, что он испытывает, но попросил поскорее закрыть глаза повязкой и надеть козырек.
Мариетта с радостью выполнила обе эти манипуляции.
— О, — сказала она, прилаживая козырек и завязывая тесемки повязки, — о, как я весела, как я счастлива, друг мой! Я не только не чувствую теперь усталости в ногах, но более того — мне кажется, что у меня выросли крылья. Не знаю, какая перемена произошла во мне и какая сила была дарована мне свыше, но теперь, как мне кажется, я пройду и десять, и двадцать льё и не почувствую усталости.
— Дорогая Мариетта!
— О друг мой, друг мой, если бы твои глаза можно было исцелить! Какое это счастье, какая радость! Думая об этом, я просто задыхаюсь, ведь я все еще не могу в это поверить. Так ты видишь, Консьянс, ты видишь?
— То есть я смутно видел в считанные секунды, Мариетта, — тихо откликнулся Консьянс.
Снова погружаясь в самую непроглядную ночь, он не хотел, чтобы в сердце Мариетты поселилась надежда, которая у него самого едва затеплилась.
— О, все так, — подтвердила девушка, — это как раз то, о чем говорил главный хирург, то, что я не захотела повторить тебе вчера, когда ты меня спросил: «Мариетта, друг мой, что это ты так тихо шепчешь?» А шептала я то, что сказал мне на ушко главный хирург: «Дитя мое, я ни за что не отвечаю, но, тем не менее, возможно, зрение вашего друга потеряно не бесповоротно; не исключено, что один глаз, а то и оба глаза вновь обретут прозрачность, ведь Господь Бог в доброте своей сам дал вашему другу основное средство для исцеления: его веки, постоянно скользя вверх-вниз, быть может, вернут глазам их изначальную гладкость». Это его собственные слова, Консьянс; я попросила трижды повторить их, чтобы запомнить в точности, знать наизусть и суметь их пересказать, если однажды представится благоприятный случай. Случай представился, и я повторяю тебе слова главного хирурга.
— О Мариетта, Мариетта, — воскликнул юноша, пожимая руку девушки, — если бы дела пошли на лад, как бы мы были счастливы! Тогда я с великой радостью и от всего сердца принял бы то, что ты мне предложила; мы бы поженились, я работал бы с утра до ночи, ведь только теперь я осознал, что раньше ровным счетом ничего не делал, а только размышлял, а вернее, грезил, хотя это тоже дело хорошее; но, как я тебе говорил, после женитьбы я трудился бы с утра до ночи, а ты, Мариетта, наоборот, ничего бы не делала, только размышляла бы да мечтала, а если и работала бы, то только чтобы развлечься.
— А наши родители, мой любимый Консьянс, — подхватила Мариетта, — как были бы они счастливы, как радовались бы до самого конца их дней! Какой эдем радости и счастья сулит нам Господь! Уверена, даже среди наших животных, будь то Пьерро, будь то Тардиф или черная корова, нет ни одного, кто не порадовался бы за нас, как радуется бедняга Бернар, лижущий наши руки, Бернар, на которого ты не обращаешь внимания! Ах, какая жизнь, какая жизнь, Консьянс, и как я счастлива! Но что с тобой? Ты опустил голову, мне кажется, ты плачешь?
— Мариетта, — воскликнул молодой человек, — во имя Неба, замолчи! Не говори мне обо всей этой радости, что может ускользнуть от нас! О Мариетта, ты сама понимаешь: увидеть все это пусть даже в мечтах, а затем всего лишиться — можно от этого сойти с ума!
— Друг мой, дорогой мой Консьянс, Мадонна Льесская — чудотворная святая, а Господь — велик!
— Пойдем, — сказал юноша, покачав головой, — на сегодня хватит, Мариетта. Я еще не очень крепок ни телом, ни разумом и не в силах вынести подобные волнения. Давай-ка двинемся в путь и пройдем как можно большее расстояние, потому что, как мне кажется, мы немного забываем о наших бедных матерях. Пойди немного вперед и, если здесь есть какой-нибудь холмик, какая-нибудь высокая точка, постарайся понять, где мы, Мариетта, и отыскать нашу дорогу.
— Да, конечно, — согласилась девушка, вытирая передником свои глаза, — подожди, я сейчас посмотрю.
Она поднялась на пригорок и огляделась вокруг.
— Ну, что? — спросил слепой, поняв, чем она занята.
— Так вот, друг мой, примерно в трех четвертях льё перед нами я вижу колокольню; мы пойдем прямо к ней и там расспросим, как нам лучше идти.
И, почти грустная, она спустилась и взяла под руку Консьянса. Тот, приподняв козырек, попытался что-то увидеть и, тоже опечаленный, зашагал, вздыхая и тихо шепча:
— Боже мой. Господи, давший мне веру, молю, не допускай, чтобы я усомнился или отчаялся!
Они шли прямо на колокольню, увиденную Мариеттой, и, пройдя три четверти льё, оказались в деревне Бре-ан-Ланнуа.
Там молодые люди занялись расспросами и узнали, где же они находятся. Покинув Льес, они проделали всего лишь с дюжину льё: то ли маршрут, который должен был сократить их путь, наоборот, удлинил его, то ли они шли медленно, поглощенные страданиями и радостями, уже известными читателю.
Как бы там ни было, Консьянс чувствовал себя разбитым и вынужден был хоть немного отдохнуть в маленькой харчевне.
Здесь молодым людям объяснили, что по пути они сильно отклонились влево и теперь находятся в пяти льё от Суасона и в двенадцати — от Виллер-Котре; чтобы выйти на правильную дорогу, им надо будет добраться до Вайи, пересечь Эну на пароме в Селе и остановиться на ночевку в Сермуазе.
Таким образом, на следующий день им понадобилось бы пройти не более семи льё.
Они с трудом добрались до Сермуаза и там остановились.
Все эти треволнения, похоже, обессилили бедного Консьянса. Через каждые десять минут он поднимал свой козырек, по несколько минут делал попытки разглядеть предметы и, убедившись в бесполезности своих усилий, снова со вздохом опускал козырек.
Сама Мариетта, с сердцем, преисполненным надежды, не решалась уже говорить с ним о том мгновении счастья, которое теперь представлялось им просто молниеносной иллюзией.
Молодые люди переночевали в Сермуазе, не имея сил двигаться дальше. Ноги Консьянса, хотя он и давал им отдых, погружая во все встреченные по пути водоемы, были разбиты в кровь непрерывными ударами о камни на дорогах и тропах. Но утомлял юношу не столько длинный путь, сколько тяжесть его раздумий; разум его постоянно натыкался на одну и ту же мысль и цеплялся за одну и ту же надежду.