Назавтра в назначенный час трубачи, выступавшие перед лордом Керколди, возвестили его прибытие, Мария Стюарт тотчас села на коня и выехала ему навстречу, а когда он спешился, чтобы приветствовать ее, молвила:
– Милорд, предаюсь вам на условиях, которые вы предложили мне от имени дворянства, и вот вам моя рука в знак совершенного доверия.
Керколди преклонил колено и почтительно поцеловал королеве руку, затем, поднявшись, взял ее лошадь под уздцы и повел в стан бывших мятежников.
Находившаяся там знать и дворянство встретили ее с изъявлениями таких знаков почтения, что больших она и желать не могла, но вот солдаты и простой народ повели себя совершенно по-другому. Едва королева подъехала ко второй линии встречающих, которую как раз они и составляли, поднялся громкий ропот и даже послышались многочисленные крики: «На костер прелюбодейку! Сжечь мужеубийцу!»
Мария тем не менее достаточно стоически вынесла эти оскорбления, однако ей предстояло куда более тяжкое испытание. Вдруг она увидела, как на ее пути взметнулась хоругвь, на которой справа был изображен лежащий в саду убитый король, а слева юный принц Иаков, стоящий на коленях с молитвенно сложенными руками и очами, возведенными к небу, а над этим изображением девиз: «Боже, осуди и покарай!» Мария резко остановила коня и повернула назад, но едва проехала несколько шагов, как вновь дорогу ей преградила обличающая хоругвь. Она встречала королеву всюду, куда бы та ни свернула. В продолжение двух часов перед ее глазами было изображение трупа короля, взывающего к отмщению, и ее сына, молящего Бога покарать убийц. Наконец, не в силах более видеть это, она издала крик и, лишившись чувств, упала бы с лошади, если бы ее не подхватили.
Вечером, когда, все так же предшествуемая безжалостной хоругвью, Мария Стюарт въезжала в Эдинбург, выглядела она скорее пленницей, чем королевой: за весь день у нее не было ни секунды, чтобы заняться своим туалетом, растрепанные волосы в беспорядке свисали ей на плечи, лицо было бледно и хранило следы слез, а платье покрыто пылью и грязью. И пока она ехала по городу, ее преследовали гиканье черни и проклятия толпы. Наконец, полумертвая от усталости, сломленная отчаянием, поникшая от стыда головой, она вступила в дом лорда-градоначальника, и почти тотчас же на прилегающей площади сошлись чуть ли не все эдинбуржцы, что-то крича, и порой эти крики звучали крайне угрожающе. Мария пыталась подойти к окну в надежде, что один ее вид – прежде она неоднократно испытала это средство – усмирит толпу, но всякий раз видела, что между нею и народом находится, словно кровавый занавес, та самая хоругвь, ужасающее истолкование чувств людей, собравшихся на площади.
Однако эта ненависть была направлена скорее против Босуэла, чем против нее; это Босуэла преследовали через вдову Дарнли, Босуэлу бросались проклятия – Босуэл был убийцей, Босуэл был прелюбодеем, Босуэл был трусом, а Мария – всего лишь слабая и влюбленная женщина, которая в тот вечер дала новое подтверждение своего безумия.
И то сказать, едва настала темнота, разошлась толпа и стало более или менее тихо, Мария перестала тревожиться о себе и вспомнила про Босуэла, которого она вынуждена была оставить и который превратился теперь в беглеца, в изгнанника, меж тем как она была уверена, что возвратила себе королевский сан и власть. С вечной верой женщины в любовь, которой она всегда мерит чувства другого, Мария полагала, что для Босуэла самое большое горе – не утрата богатства и власти, а потеря ее. И она написала ему длинное письмо, в котором, полностью забыв о себе, обещала с самыми пылкими изъявлениями любви не оставить его и призвать к себе, как только раздоры между лордами-мятежниками позволят ей вернуть власть; закончив письмо, она позвала солдата, вручила ему кошелек, полный золота, и велела отвезти письмо в Данбар, где должен находиться Босуэл, а ежели он уже оттуда уехал, следовать за ним, пока не удастся его нагнать.
Сделав это, она легла и спокойно уснула, так как верила, что своим письмом облегчает страдания, стократ превосходящие ее горе.
Утром королева проснулась, оттого что в ее спальню вошел вооруженный человек. Одновременно удивленная и ужаснувшаяся подобным забвениям приличий, не сулившим ей ничего хорошего, Мария раздвинула занавеси кровати и обнаружила, что перед нею лорд Линдсей Байерский; то был один из самых старых и самых преданных ее друзей, и потому она, пытаясь придать тону уверенность, осведомилась, что ему угодно здесь в такой час.
– Ваше величество, вам знакомо это? – суровым голосом спросил лорд Линдсей, показывая королеве то самое письмо Босуэлу, которое она написала ночью и которое солдат, вместо того чтобы отвезти адресату, передал мятежным лордам.
– Разумеется, милорд, – отвечала Мария. – Видимо, надо понимать, что я стала пленницей, раз мои письма перехватываются? А может быть, жене нельзя написать своему мужу?
– Если муж – изменник, ваше величество, – отрезал Линдсей, – женщине нельзя писать ему, разве что она является его сообщницей в измене, что, впрочем, как мне кажется, вполне подтверждает данное вами обещание призвать обратно этого злодея.
– Милорд! – возмущенно прервала его Мария. – Вы, кажется, забыли, что разговариваете со своей королевой?
– Было время, ваше величество, когда я говорил с вами сладким голосом, преклонив колени, хотя не в характере добрых шотландцев подражать вашим французским придворным, но вот уже некоторое время из-за своей переменчивости в любви вы так часто заставляли нас надевать латы и выступать в походы, что голоса у нас охрипли от ледяного ночного ветра, а колени в стальных наколенниках разучились сгибаться, и потому вам придется принимать меня таким, каков я теперь, и запомнить, что отныне ради блага Шотландии вы не вольны в выборе фаворитов.
Мария Стюарт смертельно побледнела от подобной непочтительности, к которой она еще не имела возможности привыкнуть, но, усилием воли подавив гнев, поинтересовалась:
– В таком случае, милорд, чтобы подготовиться принимать вас таким, каков вы есть, мне надо хотя бы знать, в каком качестве вы пришли ко мне. Письмо, которое вы держите, заставляет меня думать, что как шпион, но та легкость, с какой вы вошли ко мне, даже не испросив позволения, наводит меня на мысль, что как тюремщик. Так соблаговолите же сказать, каким из этих двух имен я должна вас называть.
– Ни тем и ни другим, ваше величество, так как я являюсь всего-навсего вашим сопровождающим, командиром эскорта, который отвезет вас в замок Лохливен, вашу будущую резиденцию. И еще, я вас доставлю туда и буду вынужден немедля покинуть, чтобы поехать помочь лордам-союзникам избрать правителя королевства.
– Так, значит, – промолвила Мария, – я предалась лорду Грейнджскому как пленница, а не как королева. Мне-то казалось, мы договаривались по-другому, но я рада знать, сколько времени нужно благородным шотландцам, чтобы изменить договору, который они поклялись блюсти.
– Ваше величество забыли, что договор был заключен при одном условии, – возразил Линдсей.
– При каком же? – спросила Мария.
– Что вы навсегда расстанетесь с убийцей своего мужа, но вот доказательство, – и Линдсей протянул письмо, – что вы изменили своему обещанию прежде нас.