— Он и не прекращал этого делать.
— Случаем, не намекая на то, чтобы составить вам компанию? Возможно, в виде прощальной поездки?
— Пожалуй, нет, но…
— Но?
— Я думаю, это вопрос времени.
В наступившей тишине Ринд буквально кожей почувствовал полный надежды взгляд Гамильтона.
— Пожалуйста, юноша, ведь вы не лишили его иллюзий?
Шотландец помедлил, не желая признаваться в том, что его все сильнее тянет в Египет, и даже не ради зова храмов древности, даже не ради тайн чертога; просто он верил: где-то там его поджидают тайны, величественные и в то же время необычайно сокровенные, завеса которых приподнимется лишь перед истинно взыскующим.
— Знаете, — проговорил молодой человек, не сводя глаз с национальных реликвий, — я прежде смотрел на эти сокровища, эти замковые камни, копейные наконечники, произведения древних пиктов, кельтов и римлян… Смотрел и думал о том, какие они старинные… И долгое время не мог представить себе ничего столь же прекрасного, столь же многозначительного…
Гамильтон продолжал сверлить его взглядом.
— Так вы согласились поехать в Египет? Вы наконец-то согласны последовать по стопам сэра Гарднера и моим собственным?
Ринд помолчал, чтобы подавить внезапно охватившее его чувство поражения.
— Со всем смирением.
— Отличная новость, юноша.
— Но это еще не официально. Понимаете? Прежде чем вообще задуматься об отъезде, мне нужно многое узнать.
— Разумеется, разумеется. Однако по мере вашего приближения к согласию сэр Гарднер сам начнет раскрывать свои секреты. Будьте постоянно начеку.
Ринд кивнул.
— Ибо сейчас уже невозможно предсказать, когда, каким образом и какие сведения вдруг всплывут в разговоре. Сэр Гарднер охотно будет играть с вами в кошки-мышки, дразнить своими фокусами.
Отчего-то шотландец обиделся.
— Я совершенно уверен, что читаю его, словно раскрытую книгу.
Гамильтон усмехнулся.
— Этого он от вас и добивается. Так полагал и сэр Уильям Джелл, когда посылал мальчишку в Египет, однако довольно скоро понял, что заблуждался. Он был буквально раздавлен предательством ученика, его уловками и неискренностью.
Ринду припомнился кабинет Гамильтона, где сэру Гарднеру Уилкинсону посвящалась целая книжная полка.
— Это слова самого Джелла?
— Да, он во все времена оставался верен своей стране и неустанно охотился за секретами чертога, щедро пополняя досье министерства иностранных дел. Мы состояли в переписке в течение многих лет, вплоть до его смерти. — Гамильтон помолчал, о чем-то раздумывая. — Хотите увидеть свидетельства? Взглянуть на досье? На данном этапе вам будет полезно как можно больше узнать о том, с кем приходится иметь дело.
Честно сказать, Ринда не вдохновляла мысль о возвращении в дом Гамильтона; и еще он почему-то не желал выяснять неприглядные вещи о сэре Гарднере. С другой стороны, своими частыми и продолжительными отъездами гостеприимный хозяин вынудил его жаждать новой информации, вдобавок молодой шотландец не мог не признаться: его раздражали недостаток внимания и вечная скрытность этого человека. Ринд понимал: сейчас он готов ухватиться за что угодно — даже за выдумку или злостную сплетню, — лишь бы избавиться от мучительной неясности. Поэтому он вздохнул.
— Ну если только это в моих интересах, — пробормотал Ринд, виновато кладя на место кельтский кремень. — Похоже, у меня нет выбора.
Не прошло и часа, как он уже поднимался по лестнице в сопровождении любопытных кошек.
«Сегодня прибыл новый турист, недавно из Оксфорда, мальчик по имени Гарднер Уилкинсон. Волосы как лен, сверкающие глаза и бронзовая кожа. Обожает красивых леди, плохо разбирается в винах. Говорит, что проделал уже половину великого путешествия».
Джелл аккуратно записывал все частности: содержание разговоров, даты, место действия, впечатления, наблюдения за характером («прилежен, серьезен, честен, прямо-таки сын викария, вступающий в пору расцвета»), даже критические замечания по поводу вкуса юного Уилкинсона («мог бы проявить в одежде чуть больше чувства стиля»). И все это излагалось в напыщенных, но подробных письмах, по большей части адресованных «У. Гамильтону, эск.» через министерство иностранных дел и Общество дилетантов, [67] которые Ринд перелистывал с благоговением, точно бесценные манускрипты.
«Он показал мне стопку своих эскизов, рисунки фараоновых монументов, отправленных в Рим, и я заметил, что его иероглифы превзошли аккуратностью даже „Description de l'Égypte“. Как выяснилось, мальчик очень мало знаком с этой страной, и я сообщил ему о великом внимании к ней римских пап, императоров и прочих, а также напомнил, что Август воздвиг посередине Большого цирка [68] свой личный, вывезенный из Египта обелиск».
В тысяча восемьсот двадцатом году Джелл поселился в Риме, на холме Палатин, на беспорядочно спланированной вилле среди нагромождения предметов искусства, диковин и стонущих книжных полок, ароматов садового жасмина и гелиотропов, постоянно окруженный британскими туристами, которые жевали его виноград, терпеливо слушали, как он бренчит на гитаре, и даже старательно изображали интерес к «пению» его любимых собак.
«Я сказал, что был бы счастлив хоть сегодня отплыть в Египет, когда бы не возраст, не подагра, не денежные затруднения и тому подобное. Но если бы только мне удалось найти молодого человека с хорошим здоровьем и верным глазом — да, это было бы почти то же самое, что путешествовать самому. Уилкинсон усмехнулся в ответ. Он положительно неглуп и способен понять намек».
Насколько сумел разобраться Ринд, автор писем годами искал себе ученика и посланника, так же как Гамильтон отыскал его — только немного в иных условиях. Хотя и явно не уступал геологу в настойчивости.
«Поначалу он отнекивался, говорил о своих обязательствах на родине; я возразил, что мальчика его возраста обычно приходится отговаривать от подобных путешествий, а никак не наоборот; он взялся рассказывать о четырнадцатом драгунском полке, в котором ему предстояло получить чин; я же сказал, что в жизни есть более захватывающие занятия, нежели копание в конском навозе».
Ринд улыбнулся. Удивительно было читать о юности Уилкинсона, о его взглядах до Египта, до знакомства с археологией, до чертога вечности. Оказывается, когда-то он представлял собой более честного и открытого человека, лишенного ореола загадочности; человека, которому только еще предстояло обзавестись невозмутимостью и прочими подобными качествами.
«Он отозвался о Египте как о совершенно чуждой стране, не вызывающей у него ни малейшей охоты плыть за море; я ответил: дескать, в его-то годы опасность лишь придает остроты приключениям, а также упомянул своего старинного друга Генри Солта, британского генерального консула в Каире, который охотно выправит любые необходимые бумаги. И потом предложил мальчику стать его покровителем, каким был Август Цезарь для Элия Галла; чтобы подогреть его амбиции, я напомнил, что резиденция Цезаря некогда располагалась на этом же самом холме, и даже сам в разговоре пытался придать себе сенаторской важности, насколько позволила моя представительная комплекция».