Родовым девизом Тансоров было выражение «Fortitudine vincimus». [101] Теперь оно станет и моим девизом.
Время от времени ко мне заглядывал Том, и мы с полчаса болтали о том о сем. Но я видел, с какой тревогой он озирает груды бумаг на столе и на полу под ним. И видел также, что он давно заметил лихорадочный огонь увлеченности в моих глазах, слишком ясно свидетельствовавший о моем желании поскорее вернуться к работе, в суть которой я старика так и не посвятил. Том еще не совсем простил меня за то, что я отказался от возможности поехать в Месопотамию с профессором С., и явно расстраивался, что я не предпринимаю попыток найти какую-нибудь другую работу. Мой капитал иссяк быстрее, чем я ожидал, — львиную долю средств я истратил за годы, проведенные за границей, и вдобавок мне пришлось выплатить оставленные матушкой долги, которые при жизни она покрывала из своих литературных заработков, — и теперь передо мной стояла необходимость найти источник постоянного дохода.
— Что с тобой творится, Нед? — спросил Том одним мартовским утром, когда я провожал его к двери. — Мне тяжело видеть, как ты безвылазно сидишь дома день за днем, не имея определенных видов на будущее.
Я не мог сказать старику, что на самом деле у меня есть в высшей степени определенные планы, а потому уклончиво ответил, что собираюсь отправиться в Лондон и временно устроиться на какое-нибудь приемлемое место, покуда не подыщу себе постоянное занятие по вкусу.
Он с сомнением взглянул на меня.
— Звучит малообещающе, Нед, но ты должен поступить, как считаешь нужным. В Лондоне, конечно же, перед человеком открывается гораздо больше перспектив, чем в Сэндчерче, и я бы настоятельно посоветовал тебе перебраться туда поскорее. Чем дольше ты будешь торчать здесь в четырех стенах, тем труднее будет тебе сняться с места.
На следующей неделе Том снова заглянул ко мне и уговорил пойти с ним прогуляться — правду сказать, я уже несколько дней не выходил за порог.
Мы прошли по тропе вдоль скальной стены и спустились на ровный песчаный берег, омываемый мерно набегающими волнами. Над нами простиралось чистое лазурное небо (лазурь из моих гейдельбергских воспоминаний), и солнце во всем своем блистательном великолепии рассыпало сверкающие блики по гребням плавно перекатывающихся волн — словно сам Бог щедро разбрасывал мириады новорожденных звезд по водной поверхности.
Несколько минут мы неторопливо шагали в молчании.
— Ты счастлив, Нед? — внезапно спросил старик.
Мы остановились, и я устремил взгляд вдаль, где небесный свод сливался с мерцающим горизонтом.
— Нет, Том. Я не счастлив и даже не уверен, что мне удастся обрести счастье когда-нибудь. Но исполнен решимости. — Я с улыбкой повернулся к нему. — Ваши увещевания пошли мне на пользу, Том, как вы и предполагали с самого начала. Вы совершенно правы. Я слишком долго просидел в четырех стенах. Пора начать новую жизнь.
— Как же я рад слышать это! — воскликнул он, хватая меня за руку. — Видит Бог, я буду скучать по тебе. Мой самый лучший ученик — и лучший друг. Но меня гораздо сильнее огорчало бы, если бы ты впустую тратил время здесь, не пытаясь добиться успеха в обществе.
— О, я твердо намерен добиться успеха, Том, будьте покойны. Считайте, что сию минуту я возродился из пепла.
Так оно и было. При виде сверкающего под солнцем могучего океана я вдруг почувствовал необычайный прилив сил и со всей ясностью осознал, что отныне у меня есть цель и предназначение в жизни. Я принял решение. Я отправлюсь в Лондон и оттуда начну свое великое предприятие.
Свое восстановление в правах.
В Лондоне я не знал никого, помимо своего школьного друга и товарища по путешествиям Уиллоби Легриса, которому тотчас и написал письмо с просьбой порекомендовать мне приличное жилье. В ответ он сообщил, что один знакомый по клубу посоветовал написать некоему синьору Просперо Галлини — в прошлом он преподавал фехтование, а ныне держит хороший дом в Кэмберуэлле.
Я уже принял решение отказаться от нынешней своей фамилии — в общении со всеми людьми, кроме старых знакомых вроде Легриса и Тома. Она в любом случае была не моей фамилией по рождению, а своего рода псевдонимом, данным мне без моего ведома и согласия. Что связывало меня с именем Глайвер? Да ничего. Капитан Глайвер не являлся моим отцом. Так с какой стати мне носить его имя? Я тот, кто я есть, как бы я ни пожелал назваться; и покуда я не верну себе законные имя и титул, я буду принимать любые псевдонимы, какие сочту нужным. Вся моя жизнь станет маскарадом, ежедневной переменой костюма и характера. Мой мир превратится в театр одного актера, где я буду выходить на сцену то в одной роли, то в другой, в зависимости от обстоятельств. Я стану incognitus. Неизвестным.
Кроме того, я руководствовался и практическими соображениями. При наведении справок относительно моего подлинного происхождения фамилия Глайвер запросто может повредить делу. Несомненно, мне еще предстоит выяснить многие детали плана, в свое время придуманного леди Тансор, а использование матушкиной брачной фамилии моментально выдаст мою связь с главными действующими лицами истории и мой интерес к ним. Нет, мне лучше оставаться в тени до поры до времени.
Посему в письме к синьору Галлини я назвался Эдвардом Глэпторном, под каковым именем меня и знают ныне в моей новой жизни. На следующей неделе, получив положительный ответ, я выехал почтовой каретой из Саутгемптона, чтобы договориться обо всем со своим будущим домовладельцем. Он оказался точно таким, как описывал друг Легриса: высокий, учтивый, тихоголосый, но с меланхолически-патрицианскими манерами ссыльного римского императора.
Деревня Кэмберуэлл — несмотря на близость свою к столице — совершенно очаровала меня: широкие поля, огороды и фруктовые сады, приятные прогулки через лес и луга к соседнему Далвичу с картинной галереей. Дом синьора Галлини стоял на тихой улочке рядом с парком — неподалеку, как я узнал впоследствии, от дома, где родился поэт мистер Браунинг. [103] Мне предложили две комнаты на втором этаже — просторную гостиную и смежную с ней спаленку — за весьма умеренную плату, и я тотчас согласился.
Мы с хозяином скрепили сделку бокалом превосходного вина и равно превосходной сигарой, и я уже собирался откланяться, когда входная дверь отворилась и вошла девушка, краше которой я в жизни не встречал. Мне нравилось воображать себя прожженным циником во всем, что касается женского пола, но признаюсь честно: я почувствовал себя неопытным школяром, когда увидел те лучистые черные глаза и роскошную фигуру, облаченную в голубое утреннее платье и короткую накидку с кружевным воротом, не скрывавшие соблазнительных форм.