Эвенвуд! Или ты пригрезился мне? Здесь и сейчас, когда я снова покоился на чешуйчатой спине Великого Левиафана, всем телом ощущая глубокое, размеренное дыхание чудовища, чье грохочущее сердце билось в такт с моим, все вещи, которые видел, слышал и осязал недавно, казались такими же реальными в воображении и нереальными в действительности, как дворец Шахрияра. [205] Неужто я и вправду дышал одним воздухом с мисс Картерет, когда стоял так близко к ней, что видел, как вздымается и опускается ее грудь, — так близко, что мне стоило лишь поднять руку, чтобы дотронуться пальцами до той фарфорово-бледной плоти?
Я любил мисс Картерет. Это был простой и очевидный факт. Любовь настигла меня внезапно, беспощадная, как смерть, неизбежная и неоспоримая. Я не испытывал никакой радости по поводу своего нового состояния — разве есть причины для радости у плененного раба? Я любил ее без всякой надежды на взаимность. Я любил ее и горько сожалел, что мне придется разбить сердце моей милой Белле. Ибо нет в мире повелительницы могущественнее Любви. А какое дело ей до тех, кто жестоко страдает, когда возлюбленные предают их ради другой любви? Царица Любовь лишь победоносно улыбается, расширяя границы своих владений.
Вторая бутылка «Кло-Вожо» явно была лишней, и в начале одиннадцатого я вышел на улицу неверной поступью, с головокружением и тяжелым сердцем. Зарядил дождь, и я, в своем беспросветном унынии чувствуя острую потребность в дружеском общении, двинулся на Леденхолл-стрит в надежде найти в «Корабле и черепахе» Легриса, почти всегда ужинавшего там по пятницам. Он действительно был там сегодня, но покинул таверну за несколько минут до моего появления, и никто не знал, куда он направился. Чертыхаясь, я снова вышел на улицу. В обычных обстоятельствах, находясь в столь угнетенном настроении, я бы подался в Блайт-Лодж, но сейчас у меня пока еще недоставало смелости встретиться с Беллой. Мне понадобится немного времени, чтобы восстановить самообладание и научиться притворяться.
Я побрел под дождем по грязным улицам в сторону Трафальгарской площади, потом поплелся на восток по Стрэнду — без всякой цели, как мне казалось поначалу. Но уже скоро, миновав церковь Сент-Стивен-Уолбрук, я зашагал более целеустремленно.
«Милости просим, милости просим! Давненько вы к нам не заглядывали» — такими словами встретил меня опиумный мастер.
Низко кланяясь, он проводил меня через темную задымленную кухню в дальнюю комнату, где у грязной сырой стены стояла старая раскладная кровать. Я поудобнее устроил голову на засаленном валике и свернулся калачиком, а мастер, успокоительно приговаривая «сейчас-сейчас», проворно приготовил мне средство перемещения в иные миры.
Там, в Блюгейт-Филдс, мне привиделся сон. Во сне я лежал на холодной скале, один-одинешенек под звездным небом. Я не мог пошевелиться, ибо толстые железные цепи приковывали к камню мои руки и ноги, стягивали грудь, тесно обхватывали шею. Я закричал о спасении — от лютого холода и тяжелых цепей, не дающих дышать свободно, — но никто не пришел на помощь и не откликнулся на мой зов. Потом я, похоже, погрузился в забытье.
Сон во сне. Сновидение в сновидении. Я пробуждаюсь — от чего? Сердце мое радостно бьется, ибо теперь я стою в лучах солнечного света, теплых и животворящих, посреди уединенного двора, где журчит вода и щебечут птицы. «Она здесь?» — спрашиваю я. «Здесь», — раздается ответ. Я поворачиваюсь и вижу ее — она стоит у фонтана и улыбается так очаровательно, что сердце едва не выпрыгивает у меня из груди. Она уже не в трауре, но в прелестном белоснежном платье из венецианской парчи, с распущенными по плечам черными волосами. Она протягивает мне руку: «Вы идете?»
Она ведет меня через арочную дверь в пустую бальную залу, освещенную свечами. Откуда-то из невообразимой дали долетают слабые отзвуки диковинной музыки. Она поворачивается ко мне: «Вы знакомы с мистером Вердантом?» В следующий миг внезапный порыв ветра гасит все свечи, и я слышу плеск воды у своих ног.
«Прошу прощения, — доносится из темноты ее голос, — но я забыла ваше имя. — Она смеется. — У лжеца должна быть хорошая память». А потом она исчезает, и я остаюсь один на угрюмом пустынном берегу. Передо мной простирается черный океан, над далеким горизонтом разливается бледно-желтый свет. Поодаль от берега на волнах качается какой-то предмет. Я напрягаю зрение и с ужасом опознаю его.
Окоченелый мертвый дрозд с распростертыми крыльями, уплывающий в вечность.
Часы на каминной полке пробили половину шестого. Уже наступило утро воскресенья; я провел вторую никчемную ночь, ища забвения в обществе своих демонов, вернулся домой разбитый и усталый, рухнул в кресло и заснул там в пальто и башмаках.
Когда я пробудился, комната казалась выстуженной и невесть почему заброшенной, хотя меня окружали знакомые вещи: матушкин письменный стол, заваленный бумагами; рядом с ним — шкапчик с выдвижными ящичками, забитыми моими заметками и выписками из оставшихся после нее документов и дневников: отгороженный занавеской угол, где хранились камеры и прочее фотографическое оборудование; вытертый персидский ковер; ряды любимых читаных-перечитаных книг; трехногий столик, где я держал карманный экземпляр проповедей Донна; портрет матушки, в прошлом висевший над камином в гостиной сэндчерчского дома; а на каминной полке, рядом с часами, шкатулка красного дерева, в которой некогда лежали двести соверенов мисс Лэмб.
Измученный телом и смятенный духом, я сидел, уставившись в холодный камин. Что со мной творится? Я не знаю ни счастья, ни покоя, лишь тревога и нервное возбуждение владеют мной. Я плыву по течению в океане тайны, точно мертвый дрозд из моего сна — беспомощный, застылый. Какие неведомые существа обитают в незримых глубинах подо мной? К какому берегу прибьет меня? Или мне суждено вечно носиться по волнам жалкой игрушкой ветров и течений? Простая и великая цель, еще недавно неотступно стоявшая передо мной, — доказать, что я являюсь законнорожденным сыном лорда Тансора, — теперь рассыпалась, разбилась вдребезги, словно громадный галеон с сокровищами, выброшенный штормом на скалы.
На трехногом столике рядом со мной лежали листок бумаги и огрызок карандаша. Схватив их, я торопливо составил перечень проблем, требующих решения.
Я перечитал написанное три, четыре, пять раз со все возрастающим отчаянием. Разрозненные, но, по существу, связанные между собой загадки назойливо крутились, вертелись в уме, точно сонмы бесов, решительно отказываясь складываться в единый логичный ответ на все вопросы. Наконец я встал с кресла, не в силах долее выдерживать такую муку.
Когда я стал снимать пальто, что-то выпало из кармана на каминный коврик. Ну да, пакет с гранками перевода Ямвлиха, врученный мне гостиничным слугой в Стамфорде за минуту до отправления моего поезда. О том, чтобы сейчас заниматься такой работой, не могло идти и речи, а потому я бросил пакет на письменный стол с намерением вскрыть его позже, когда в голове немного прояснится.