Гроувс вздохнул.
— Это опять же всем известно, девушка. Не вижу оснований вам здесь задерживаться.
— Это послание, сэр.
— Страница из Библии. Вы уже говорили об этом. Опять же это…
— Нет, раньше. У тела профессора Смитона тоже было оставлено послание, как и потом на могиле полковника.
Гроувс уставился на нее.
— Там не было никакого послания.
— Я ясно видела послание.
— Там ничего не было, — резко сказал Гроувс. Ему не понравилось предположение, будто он что-то упустил.
— Обвине… Резкие слова. Я ясно их видела.
— Они были на бумаге, на странице из книги, эти слова?
— Не уверена, сэр.
— Но вы говорите, что ясно видели их.
— Я знаю, это трудно объяснить…
Гроувс внимательно смотрел на слабое существо, стоявшее на фоне стены, покрытой разводами от протечек. Вид у нее был затравленный, испуганный. Как будто ей поручили сделать что-то, к чему у нее совсем не лежала душа.
— Карл у Кра… Карл у Крала…
— Как вы могли заметить, я очень занят, — наконец вздохнул Гроувс. — У меня много срочных дел. Поэтому могу только просить вас и прочих известных вам медиумов вспомнить правила приличия и поискать внимания в другом месте, а не отвлекать меня от моих непосредственных обязанностей. — Он резко склонился над картой.
— Я… Я не медиум, сэр.
— Что? — Он поднял голову.
— Сны. — Она сглотнула, испугавшись, что неясно выразилась. — Они не пророческие. Я вижу их именно в тот момент, когда происходят события.
— Когда происходят события.
— Точно тогда, когда они случаются, сэр. Как будто… как будто я сама там присутствую.
— И не можете ничего мне сообщить, чего бы я уже не знал.
— Обрывки, сэр.
— Обрывки.
Гроувс почему-то вспомнил кусочки селедки, оставленные им на тарелочке в чайной.
— Вполне возможно, что я узнаю его, что сны откроют его мне, но… — она запнулась, — я не могу быть полностью уверена в этом.
— Карл у Клары украл кораллы, а Клара у Карла украла…
Гроувс выразительно вздохнул, давая понять, что с него хватит.
— Прингл проводит вас, девушка, — сказал он. — И вам надо хоть немного поспать. Женщине необходимо вести размеренный образ жизни.
Перед уходом она еще раз посмотрела на него своими светло-голубыми глазами; этот взгляд он запомнит надолго: страдальческий, даже обреченный, но при этом с каким-то необычным огнем (позже он придет к выводу, что в ней есть что-то демоническое, но в тот момент списал все на чувство вины). Он, однако, был смущен прострелом в чресла и рефлекторно решил пригвоздить ее последним вопросом.
— Этот ваш акцент, — сказал он. — Вы родились в Ирландии?
— Я попала в Ирландию ребенком, — ответила она, взявшись за ручку двери. — А вернулась в Эдинбург недавно.
— А где вы жили в Ирландии? Я не узнаю диалекта.
— Графство Монаган, сэр. Я училась в колледже Спаркс-Лейк у сестер Святого Людовика. Француженок, сэр.
— Ага, — сказал Гроувс, как будто так и думал.
— Карл… у Клары… кораллы… украл кораллы…
— Как вас зовут, девушка?
Она мялась, не поднимая глаз.
— Эвелина, — наконец сказала она и вспыхнула. — Эвелина Тодд.
Она помедлила, будто после этого признания ожидала дальнейших вопросов или даже упреков, но, так ничего и не услышав, склонила голову и вышла с виноватым видом, осторожно закрыв за собой дверь.
— А Клара у Карла украла кларнет… украл коллары… у Клары… черт вас всех подери!
Выйдя на утреннее солнце с черного хода (не из своего дома — досуг он проводил с некоторым энтузиазмом), Джеймс Эйнсли, антрепренер, ловелас, благородный вор, набрал в легкие бодрящего воздуха и энергично зашагал по Клайд-лейн к площади Сент-Эндрю, вполне успешно прикрывая свой грех изысканными манерами, безупречным костюмом, великолепно напомаженными усами и, конечно, напоминающей военную походкой, — все это, как и шрамы, у него осталось от дней, проведенных в королевском стрелковом полку.
Нужно сказать, Эйнсли не был человеком, имевшим какую-либо питательную среду для угрызений совести. Ребенком он закалил сердце, мучая мелких животных; в отрочестве дорос до мысленных приставаний к миловидным девушкам; солдатом убивал, находя оправдание в войне, а став предпринимателем, беззастенчиво обирал акционеров. Это была жизнь, полная постоянной лжи и риска, основанная на коварстве и обманутом доверии — и в немалой степени на волчьих инстинктах, всегда помогавших ему ускользать от назойливых кредиторов, — но в этой жизни было столько опасностей, азарта и насущной необходимости выжить при помощи острого ума, что он и помыслить не мог о другом существовании — даже сейчас, вынужденно перебиваясь мелкими кражами и пресмыкаясь перед впечатлительными идиотами.
Вокруг свистел ветер, развевая полы пальто, но к метеорологическим условиям он был восприимчив не более, чем к голосу совести. Весело напевая военный марш, из тех, что ему некогда ревели трубы, он прошел по мосту Уэверли и поднялся по Кокбёрн-стрит, не заходя в свои роскошные апартаменты, где просыпался редко. На пересечении с Хайстрит Эйнсли задержался, чтобы посмотреть на себя в позолоченное зеркало, выставленное в витрине антикварной лавки. Тщательно поправил галстук, снял с отворота пальто частичку сажи, исполнившись решимости выглядеть как можно эффектнее на предстоящей встрече в Каледонской торгово-кредитной ассоциации, в ходе которой намеревался околдовать своим искрящимся шармом несговорчивого финансового директора, тайно, как он предполагал, влюбленного в него.
Предположение Эйнсли питалось не преувеличенным самомнением. Его уверенность, возведенная в культ беспечность, вкус к опасности и кажущееся пренебрежение последствиями — все это помогало ему окружать себя бесчисленными поклонниками всех возрастов, полов и социальных положений. Случалось, когда он важно шел по улице, на него смотрели как на животное из зверинца, на какую-то восхитительную, вставшую в стойку лисицу. Вот и теперь он поймал в зеркале магазина взгляд молодой женщины в квакерском платье, годившейся ему в дочери, — она пристально следила за всеми его движениями с противоположного угла перекрестка. Как всегда, моментально оценив ее, он решил, что у мадам слишком затрапезный вид, недостойный даже мимолетного внимания, и, подхватив трость, возобновил путь.
Пройдя площадь Хантер, он победоносно похлопал себя по карману, в котором лежало достойное приложение к триумфу предыдущего вечера — рубиновый браслет немалой стоимости, извлеченный из обтянутой бархатом шкатулки со дна еле прикрытой шляпной коробки. Почти три часа он терпеливо шарил по шкафам и комодам в поисках чего-то подобного, а покоренная любовница храпела и стонала. Ее храп и стоны пробивались сквозь туман, пропитанный виски — ядом, от которого Эйнсли нашел надежное противоядие, систематически и патриотично потребляя его всю жизнь.