— Темное дело, Кэрес.
— Истинно так.
— Человек Божий убит на одной из наших лучших улиц. Прокурор с нетерпением ждет ответа. Вы полагаете, что справитесь один?
— У меня есть Прингл.
— Да, но я имею в виду главного инспектора Смита. Он возвращается из Лондона через пару дней.
Гроувс ощетинился:
— Думаю, у нашего Воскового Человека множество других забот.
— Да, пожалуй, — согласился главный констебль. — Кроме того, вряд ли Смит пожелает вмешиваться в уже начатое расследование.
— К тому же, — многозначительно сказал Гроувс, — его собственное расследование, которое он вел месяц назад, еще по-настоящему и не начиналось.
Если главный констебль и понял намек, то не подал вида.
— Ну что ж, желаю всяческой удачи в том, что выше ваших сил, — закончил он и отпустил инспектора с необычной сердечностью.
«К концу дня, — вывел вскоре Гроувс, — стало ясно, что КОНЧИНА НА КОНЮШНЯХ — тайна, пугающая лучшие умы города, но только у меня были возможности полностью посвятить себя ее раскрытию».
Он убрал перо, промокнул чернила, закрыл тетрадь и сунул ее под крышку бюро. При этом взгляд его упал на «главную» книгу с золотым обрезом. Он любовно подержал ее в руках, размышляя о том, как скоро сможет внести на священные страницы отчет о законченном деле. Гроувс происходил из многодетной семьи — его отец, безбожный абердинский китобой, метая гарпуны в его мать, провел на берегу ровно столько времени, чтобы дать миру грозное потомство, — и был, конечно, первым ее представителем, взлелеявшим дерзкий, тщеславный замысел оставить после себя летопись и чувствовавшим в связи с этим почти отцовскую ответственность. У Гроувса не было собственных детей. Он не мог надеяться на наследников. Инспектор жил вместе с двумя из своих семи сестер, был женат на призвании и относился к нему не менее преданно, чем какой-нибудь иезуит-миссионер.
Он открыл первую страницу и с гордостью прочел тщательно продуманное посвящение:
«ЭТА КНИГА ПОСВЯЩАЕТСЯ КЛИРУ СЫСКА,
СЫЩИКАМ EXCELCIOR,
СВЯЩЕННОСЛУЖИТЕЛЯМ СПРАВЕДЛИВОСТИ.
БЕЗ ЭТИХ ЛЮДЕЙ НАСТУПИЛО БЫ ВАРВАРСТВО!»
Как долго он бился над этой фразой! Простая аналогия с клиром! А слово «excelcior» (точное значение которого по-прежнему ускользало от него)! Какой совершенной по благородству она теперь была.
Он удовлетворенно вздохнул, отложил книгу, выбрался из-за крошечного бюро и потянулся. Затем умылся, надел пижаму, подготовил на утро мундир с галунами, развязал шнуры занавесей и под музыкальный храп сестер, доносившийся из соседней комнаты, скользнул под одеяло на узкую кровать, волнуясь, как ребенок перед Рождеством.
В темноте его окна целовал морской туман, он расползался по городу как тьма египетская. Плотно завернувшись в простыни и одеяла, разомлевший Гроувс пал жертвой своего взбаламученного воображения — он не мог успокоиться и почувствовать, как перед ним в ожидании арестов расстелился весь город. Он всерьез обиделся на сон за то, что тот мешает более активной службе его бдительного разума. Как самонадеянному мальчишке, ему не терпелось ступить на путь более темный и извилистый, чем он когда-либо мог себе вообразить.
Прогулка приняла темп марша. Макнайт спрятал трубку, его трость едва касалась земли, а обычная восковая бледность уступила место румянцу. Кровь пульсировала мерно, в голове роились мысли, он был непривычно сосредоточен, как будто горел нетерпением попасть домой. В этом было что-то несообразное, и Джозеф Канэван, для которого синхронность их шагов была естественна как дыхание, не мог не заметить этого.
— Вы уже слышали, конечно? — спросил профессор, поравнявшись со своим компаньоном по прогулкам во время ночного рандеву перед Свободной церковью на Сент-Леонардс-стрит.
— Про Смитона? — Канэван мрачно кивнул, с трудом поспевая за спутником. — Странное дело.
— Что вам известно? — спросил Макнайт.
Канэван был из ирландцев, обретавшихся в Старом городе, где языки распространяли новости быстрее любой газеты.
— Вероятно, не больше, чем вам. Это случилось где-то в Новом городе…
— Белгрейв-кресит. На пересечении с мостом Дин.
— …Все говорят о крайней жестокости. Тело разорвали, как имбирный крендель.
— Да… образное описание.
— Сколько ему было лет? — спросил Канэван. — Шестьдесят пять? Ужасно, ужасно. Но в конце концов, по Божьей милости, быстро.
— Несомненно, быстро. — Макнайт знал, что Канэван говорил искренне. Другие его соплеменники порадовались бы: Смитон не очень жаловал ирландцев. — Дико, конечно. Но это умышленное или непреднамеренное убийство?
— Кто-то считает его непреднамеренным?
— Нет признаков ограбления, непонятно, каким оружием воспользовался преступник. А убийство определенно зверское.
— Зверь, выследивший добычу, — размышлял Канэван, — и не оставивший никаких следов, по которым можно было бы его идентифицировать. Вы это хотите сказать?
— Не совсем. Нет признаков того, что тело терзали после смерти. Голодный зверь, вероятно, захватил бы ужин домой, как вы полагаете?
— Может быть, зверю помешали.
— Может быть. Но все же любопытно, сколько диких зверей свободно разгуливает по улицам Эдинбурга.
— Во всяком случае, тех, которых вы не назвали бы людьми.
— Если бы я включал двуногих, — улыбнулся Макнайт, — панорама вышла бы слишком широкой.
Необычный юмор профессора не остался незамеченным Канэваном, как и его ускоренный шаг. Не то чтобы Макнайт всегда был угрюм или капризен, но после двух лет, что эти двое гуляли вместе, они замечали друг в друге самые тонкие нюансы. Хотя, казалось, между ними было мало общего. Ирландец вдвое моложе профессора, закален непосильным трудом и душевными невзгодами. Смугл, высок. Его нога никогда не ступала в университет. Религиозен и чувствителен. Разумеется, беден — он никогда не знал ничего другого, — профессор же потерял свое унаследованное состояние в результате ряда неудачных финансовых операций после смерти жены.
— Тогда начнутся поиски подозреваемых.
— Они уже начались, — поправил его Макнайт. — В университете сегодня утром. И я очень удивлюсь, если меня не включили в их число.
— Вас? — Канэван фыркнул.
— А почему бы и нет? — сказал Макнайт и осмотрелся якобы в поисках соглядатаев. — Рассмотрим факты. Смитон был сущим наказанием. Он публично критиковал мое учение. Отвергал все мои теории и пытался перекрыть финансирование моей деятельности. Я имел все основания его ненавидеть.
— Но не убивать. Вы не могли этого сделать.
— Может, и нет, но это не значит, что я не могу быть подозреваемым, если существует столь явный мотив.