С полным безразличием он швыряет тело на настил, и голова девушки глухо ударяется о покрытие. Затем он разворачивает инструменты, необходимые, дабы завершить кровавый обряд. Встает на колени и молится. Его доктрина прошла сквозь века. Его молитва — словесная цепь нерушимой веры.
Вскоре у него в голове рождается шепот. Набирающий силу хор голосов, молитва всех, кто приходил и убивал до него. Обряд завершен, и пение посвященных достигает пика.
Он заворачивает липкий от крови труп грешницы в черный полиэтилен и прячет под брезентом в гондоле. Остается дождаться наступления темноты.
Наконец на пол лодочного сарая ложатся млечные полосы лунного света. Долгое, мертвенное ничто звенит в ушах и пенится в жилах. Он вдыхает это ничто. Поглощает его темноту. Позволяет перестроить себя.
Неосвещенная гондола бесшумно скользит по городским каналам — к выходу в лагуну.
Наступает начало конца. Конца, задуманного за шесть столетий до Рождества Христова.
На улицах холодно, темно и пустынно. Всего пять утра, но Том уже час как на ногах, гуляет по величественным мостам города. Местные говорят: лучший способ узнать Венецию — заблудиться в ней. Том на полпути к цели; он только знает, что идет в сторону моста Риальто.
С постели Тома подняла то ли выработанная годами привычка рано вставать, то ли смена часовых поясов, которая сбила внутренние ритмы. А может, и то, что Том по-прежнему пытается понять, отчего прошлым вечером он не пригласил Тину — как ее полное имя? Кристина? — выпить с ним или даже поужинать? Нужные слова, так легко приходящие на ум сейчас, тогда застряли в горле, будто у неопытного подростка.
У подножия моста Том перегибается через перила и смотрит на воду в канале. Голова идет кругом. Ну и пусть, чего, в самом деле, он ожидал от короткой беседы с женщиной в кафе?
Сейчас хорошее время дня, самое то, чтобы освежить голову и посмотреть город. Венеция будто полностью в распоряжении Тома, как на выставке в галерее искусств. А показать Венеции есть что: полторы сотни каналов, связанных четырьмя сотнями мостов. Сто семнадцать обособленных островов. Триста улиц.
Том поднимает голову — он что-то услышал.
Похоже, местные собираются на работу, запускают первые из колес повседневной жизни Венеции. Может, и священники поднимаются на утреннюю молитву.
Отняв руки от холодного железа перил, Том оглядывается. Звук повторяется, на этот раз он больше похож на крик. Голос мужской, язык вроде бы итальянский. Том поднимается на середину моста и тщательно прислушивается, стараясь разобрать слова. Крик идет откуда-то спереди и немного справа.
Том бежит на другой берег.
Пахнет мокрым камнем и гнилыми овощами. Стертые подошвы старых ботинок скользят на булыжниках мостовой.
Том преодолевает еще два моста. Тормозит.
— Эй! Есть кто живой?
— Сюда! Сюда! — зовет кто-то невидимый.
Том срывается с места. Похоже, надо пробежать еще два моста направо.
Уже с вершины второго Том видит зовущего.
Это старик.
Он в белой рубашке, сед, носит помятые брюки.
Сидит на корточках у кромки воды, будто упал или хочет что-то вытянуть из канала.
Вроде небольшую лодочку.
Или сумку, или еще что-нибудь, что обронил в воду.
— Держитесь! Я иду! — кричит Том.
Становится рядом со стариком, лицо которого напряглось, а костяшки пальцев побелели от натуги.
Теперь Том видит, что старик тащит из-под воды нечто тяжелое на перекинутом через перила канате.
— Не мучайтесь, дайте руку, — говорит он старику.
Тот падает назад, ударяясь костлявой спиной о булыжник. В канале слышится всплеск. Старик закрывает лицо морщинистыми руками и принимается рыдать.
Том ободряюще кладет руку ему на плечо — хлопает, сжимает в крепких пальцах. Подходит к краю канала и смотрит вниз.
Понятно, отчего старик впал в такое отчаяние.
На веревке висит изуродованное тело обнаженной девушки.
Атманта
Тевкр с женой сидят у стен хижины и наблюдают, как над ровной линией этрусского горизонта зарождается осенний рассвет. Лес вдалеке озаряется насыщенным оранжевым, бледно-лимонным и глубочайшим оттенком вишневого. Ни муж, ни жена больше не могут спокойно спать.
Теперь они почти каждое утро встречают так: взявшись за руки и опершись на стену скромного домика, который Тевкр собственноручно построил из тесаных бревен, тростника и глины. Тем не менее жизнь налаживается. Они справились. Справились, как думают, с тем, о чем предпочитают молчать.
Тетия кладет голову на плечо мужа.
— Скоро мы вот так же будем сидеть вместе с нашим ребенком и учить его красоте мира.
Тетия кладет руку Тевкра себе на округлый живот, надеясь, что Тевкр ощутит волшебство момента, когда ребеночек пинает стенки утробы.
Тевкр улыбается. Хотя его улыбка — не проявление отцовской гордости. Это улыбка мужчины, который смело смотрит в лицо неприятностям, ведь еще не рожденный ребенок может быть не его, а насильника.
Стиснув руку мужа, Тетия замечает:
— Гляди, только сосны у священной рощи сохранили зелень. Прочие сгорели по воле богов.
Авгур смотрит в указанном направлении, стараясь не думать о растущей ненависти к ребенку.
— Недавние пожары очищают место для пахоты.
— Ты прорицаешь, муж мой?
Тевкр смеется.
— Это природа, здесь предсказывать нечего.
Обняв мужа, Тетия умолкает. В последние дни вообще, кажется, лучше молчать. Тишина неким образом сплачивает и залечивает раны, о которых ни муж, ни жена говорить не решаются.
Солнце проливает на долину золотистый свет, словно патоку идеального утра. На противоположном холме появляется темная фигура, валуном катящаяся по склону.
Тевкр замечает ее первым. Пристально вглядывается в очертания, щурится, надеясь, что обознался. Вдруг это лишь птица или дикая кошка, чья тень скользит по жухлой траве. Надеждам не суждено оправдаться.
У Тевкра пересыхает во рту.
Тетия выпрямляется и, убрав со лба длинный черный локон, тоже смотрит на склон, залитый теплым светом.
По ту сторону холма стоит лишь один дом. И есть лишь один человек, могущий послать оттуда гонца в столь ранний час.
Тень растет, и в середине долины останавливается.
Тевкр знает, что всадник смотрит на них. Готовится к встрече. Идет за ними.