— Можем мы пойти на праздник, Леонардо? Пожалуйста…
Леонардо сделал вид, что не услышал.
— А знаешь, — сказал Боттичелли, — после этой бойни, которую ты так ненавидишь, ты бы мог заполучить несколько образцов для препарирования — пантер, гепардов, ирбисов, тигров…
— Может быть, — отозвался Леонардо. Он давно хотел изучить обонятельные органы львов и сравнить их зрительные нервы с нервами других животных, препарированных им. — Может быть, — повторил он рассеянно.
Никколо подмигнул Сандро, но и тут не получил ответа, потому что Сандро сказал Леонардо:
— Симонетта плоха.
Леонардо замедлил шаг, почти остановился.
— Ее кашель ухудшился?
— Да, — сказал Сандро. — Она вернулась во Флоренцию, и я очень за нее беспокоюсь.
— Мне жаль, Пузырек. — Леонардо почувствовал внезапный укол вины. В прошедшие недели он даже не вспомнил о ней. — Я навещу ее, как только смогу.
— Она не принимает гостей, но тебя, уверен, видеть захочет.
— Вот дом, где живет Джиневра.
Леонардо словно не расслышал последних слов Боттичелли. Сквозь арку впереди ему видны были рустированные стены и арочные окна палаццо де Бенчи. И вдруг Леонардо выругался и бросился ко дворцу.
— Леонардо, в чем дело? — крикнул Никколо, торопясь следом.
Но Сандро на миг задержался, словно ему невыносимо было видеть то, что сейчас произойдет.
Во всех окнах палаццо стояло по свече и оливковой ветви, окруженной гладиолусами. Гладиолус символизировал святость Девы, как то описывалось в апокрифическом Евангелии от Иоанна; оливковая ветвь была символом земного счастья. Вместе они объявляли миру о свершившемся бракосочетании.
Джиневра стала женой Николини! Леонардо был вне себя от гнева и горя.
Он заколотил в дверь, но она не открылась. Как вошло в обычай, из окошечка в двери выглянул слуга и спросил, кто пришел.
— Сообщите мессеру Америго де Бенчи и его дочери мадонне Джиневре, что их друг Леонардо просит принять его.
Прошло немного времени, и слуга, возвратившись на свой пост, сказал:
— Простите, маэстро Леонардо, но они нездоровы. Хозяин передает вам свои поздравления и сожаления, потому что он хотел бы видеть вас, но…
— Нездоровы?! — Леонардо побагровел от ярости и унижения. — Нездоровы! А ну открывай, старый пердун!
И он снова заколотил по обитой панелями двери, а потом кинулся на нее плечом, как таран.
— Леонардо, хватит! — крикнул Сандро, пытаясь успокоить друга, но Леонардо в бешенстве оттолкнул его. — Это бесполезно, — продолжал Сандро, — ты не сможешь проломить дверь, да и я не смогу. Ну же, дружище, успокойся. Там никого нет, никто тебя не слышит.
Но Леонардо не трогало ничто.
Он звал Джиневру, ревел и чувствовал, что снова скатывается в кошмар минувших месяцев. По рукам и всему телу струился холодный пот, лицо горело, но он был в блаженном далеке от всего: улицы, шума, собственных криков… Это был сон, и спящим был он сам.
— Джиневра! Джиневра!
Сандро вновь попытался остановить Леонардо, но тот стряхнул его, как пушинку.
На улице сама собой образовалась толпа. Чернь, возбуждавшаяся с опасной легкостью, шумела и свистела.
— Да впустите вы его! — крикнул кто-то.
— Правильно! — поддержал другой.
— Открой дверь, гражданин, не то, как Бог свят, мы поможем выломать ее!
Отдавшись скорби и гневу, Леонардо кипел, бранился, угрожал.
— Зачем ты сделала это? — кричал он.
Его теперь не трогали ни его честь, ни унижение, которому он подвергал себя. Гордости и самообладания как не бывало. Как могло случиться, что Джиневра и Николини повергли его ниц какими-то сухими оливковыми ветками?
Это было редкостное зрелище. Леонардо был великолепен. Леонардо обезумел, сорвался с цепи. Душа его была отравлена, но не фантомом Сандро, не видением совершенной любви.
Он был одержим собственной яростью. Потерей. Ибо он потерял всех, кого любил: мать, отца и, наконец, Джиневру.
Это было почти облегчением.
Дверь открылась, и толпа одобрительно зашумела.
В дверном проеме стоял Америго де Бенчи. Высокий и некогда крепкий, теперь он выглядел изможденным, почти больным. Леонардо с трудом узнал его. Отец Джиневры улыбнулся другу и сказал:
— Входи, Леонардо. Я скучал по тебе.
Он кивнул Сандро и Никколо, но не пригласил их войти.
Толпа удовлетворенно поворчала и стала расходиться, когда Леонардо вошел в палаццо де Бенчи.
Леонардо поклонился отцу Джиневры и извинился. Вместо ответа Америго де Бенчи взял его за руку и повел через огражденный колоннами дворик и обитые латунью двери в сводчатую гостиную.
— Садись, — сказал Америго, указывая на кресло перед игорным столиком.
Но Леонардо был захвачен портретом, что висел над столешницей красного дерева, — тем самым, что он и Симонетта писали с Джиневры. Однако сейчас его поразило, что он изобразил ее холодной, словно ее теплая плоть была камнем. Она смотрела на него через комнату из своей рамы, и глаза ее были холодны, как морская пена, — сияющий ангел, окруженный можжевеловой тьмой.
— Да, ты и мессер Гаддиано прекрасно изобразили ее, — продолжал Америго. — Джиневра мне все рассказала.
Старик был печален и отчасти взволнован. Он присел рядом с Леонардо. Вошел слуга и налил им вина.
Леонардо смотрел на шахматную доску, на ряды красных и черных фигур: рыцари, епископы, ладьи, пешки, короли и королевы.
— С меня сняли все обвинения, — сказал он.
— Я и не ждал иного.
— Тогда почему на окнах эти ветви? — Леонардо наконец взглянул на отца Джиневры. — Ты говоришь, что Джиневра все тебе рассказала. Разве она не поведала о своих чувствах ко мне, о том, что мы хотели пожениться?
— Поведала, Леонардо.
— Тогда что же случилось?
— Леонардо, ради бога! Тебя же обвинили в содомии…
— Ты лицемер.
— И к тому же ты бастард, Леонардо, — мягко, без злобы сказал Америго. — И твой отец, и ты сам — мои друзья. Но моя дочь… Наш род — очень древний. Есть некоторые области жизни, закрытые для тебя.
— Так это потому, что меня не приняли в университет?
— Леонардо…
— Я должен видеть Джиневру. Не могу поверить, что она добровольно сунула шею в такую петлю.
— Это невозможно, — сказал Америго. — Дело сделано. Она замужняя женщина.
— Брак может быть отменен, — сказал Леонардо. — И он будет отменен.