— Нет, Великолепный, я ненавидел его.
— А-а, — сказал Лоренцо и сразу отвернулся от Леонардо, отвлеченный настойчивыми славословиями толпы.
«Смерть предателям!» — перекатывалось по городу. Клич был слышен от палаццо Медичи до Понте Веккио. Леонардо спешил к палаццо Николини. Он держался переулков и боковых улочек, где не было толпы. В воздухе висела вонь от мочи, крови и гари. Целые кварталы были охвачены огнем. На улицах плакали дети. Из окна второго этажа, прижимая к себе ребенка, выпрыгнула женщина; платье ее горело.
— Ты прихлебатель Пацци? — крикнул крепкий оборванец-араб, явно вожак столпившейся вокруг него шайки. Он замахнулся мечом на Леонардо, но тот успел нырнуть в проулок. Нужно было спешить. Спасти Джиневру.
Снова трупы. В переулке кричала женщина. Леонардо мельком заметил оголенную грудь. Будут еще и насилия и убийства — день только-только подошел к середине. Что-то принесет ночь? На улицах царило безумие, даже там, где людей почти не было. В этом было что-то опьяняющее. Но Леонардо сейчас владел только страх за Джиневру.
Большая дубовая дверь палаццо Николини была разбита.
Левой рукой Леонардо выхватил из ножен меч, в правой сжал кинжал и проскользнул в окруженный колоннами дворик. По каменным плитам бегал павлин. У парадных дверей, полуотворенных, стоял слуга. На первый взгляд казалось, что он просто прислонился к двери, — на деле его прикололи к ней копьем.
Бесшумно и быстро Леонардо крался по дому, по большим комнатам и залам, украшенным картинами и музыкальными инструментами, игорными столиками, мебелью, — он искал Джиневру. В кабинете он наткнулся на забитого до смерти слугу. В гостиной двое насиловали служанку и ее сына.
Сверху донесся взрыв хохота.
С бьющимся сердцем Леонардо бросился к спальням.
И там нашел Джиневру — на постели, нагую, распухшее лицо в синяках и царапинах, рука сломана. Один человек насиловал ее, другой, голый, сидел на кровати — Леонардо узнал в нем ученика златокузнеца Паскуино.
Кровавая дымка застлала глаза Леонардо. Ученик Паскуино успел лишь вскинуть на него удивленный взгляд — кинжал Леонардо вонзился в его шею. Потом, отшвырнув и кинжал и меч, Леонардо сбросил с Джиневры второго насильника. Он узнал и его — то был брат Якопо Сальтарелли, который обвинил Леонардо в содомии и которому заплатил за это Николини. Но жуткая ирония этого совпадения ускользнула от Леонардо. С силой, воспламененной праведным гневом, он так ударил о стену груболицего дюжего парня, что у того раскололся череп. Сальтарелли сполз по стене, оставляя на ней широкую полосу крови. А Леонардо повернулся к Джиневре. И увидел, что горло ее перерезано, груди изранены и залиты кровью, а между ног запеклась кровь.
Леонардо не мог говорить, не мог молиться ни Иисусу, ни Марии, никому из сонма святых о вмешательстве, об исправлении свершившегося, о переделке реальности. Он взял Джиневру на руки и прижал к груди. От нее пахло испражнениями и спермой. Кровь ее ран запятнала его рубаху, омочила ставшее маской лицо. Он смотрел на гусиное перышко на алом покрывале, словно сосредоточась на этой полоске пуха, отказавшись видеть что-либо еще, мог перестать помнить и вообще существовать.
А потом, будто разум покинул его, он принялся методично и умело препарировать тела убийц. Он разделял, разрубал, резал их — и вспоминал время, когда сидел за столом в своей студии. Там пахло спиртом и ламповым маслом, и на столе перед ним в кипящем яичном белке плясали, как вареные яйца, глаза забитых на бойне коров. В тоске и безумии да Винчи тогда взрезал эти сферические окна души, трудясь осторожно и методично.
Точно так же действовал он и сейчас — разделял, разрубал, взрезал и, казалось, забывал дышать. «Джиневра», — думал он, но имя более не было связано с той, которую он любил; все связи обернулись огнем и дымом, карающим, очищающим, восходящим к небесам дымом.
И на самом деле в спальню Джиневры вползал дым.
Он сочился из трещин в полированном дереве двери. Пьяные бандиты внизу подожгли дворец Николини, и теперь дерево, шерсть и конский волос тлели и вспыхивали. А Леонардо все еще пребывал в своем кошмаре, в своем опасном, как нож, сне наяву. И все громче и громче звучал в его мозгу голос: «Леонардо, Леонардо, ты здесь?»
Леонардо удивился этой мысли. Здесь. Где — здесь? Он размазал по полу остатки голубых глаз Джованни Сальтарелли, его разбухшая грязная душа была теперь пуста, как весеннее чистое небо.
— Леонардо! Леонардо!
И, внезапно очнувшись, Леонардо обнаружил, что стоит у окна с руками, покрытыми свежей и запекшейся кровью. Было слепяще жарко. Платье тысячей иголок впивалось в тело. Он не мог дышать. Внизу стояли… Никколо? Сандро? И… Тиста? Быть того не может. Тиста умер. Однако мальчик слепо глядел вверх, на Леонардо.
— Выбирайся отсюда! — крикнул он. — Никколо, заставь его! Ты хочешь сгореть?
— Да! — крикнул Леонардо.
Но он уже стоял на подоконнике, каменный косяк теплом обдал окровавленные лицо и руки; а потом он падал, медленно, как опавший лист, как Тиста в летающей машине, и воздух был прохладным, влажным и влекущим, как мягкая земля, набросанная вокруг свежевырытой могилы.
Греки! Сомневаюсь, чтобы узнанные мною сведения могли быть записаны. Ты, конечно, знаешь о них, хотя собирал я их без свидетелей, и лишь тени ночные были моими соучастниками.
Леонардо да Винчи
А потому предприми поход сей во искупление грехов своих и с уверенностью в «неувядающей славе» Царствия Небесного.
Папа Урбан
Все то время, когда я думал, что учусь, как жить, я на самом деле учился, как умирать.
Леонардо да Винчи
Склянка пробила,
Другая идет…
Песенка юнги
Не отворачивается тот, кто смотрит на звезду.
Леонардо да Винчи
То была неделя крови и гнева.
Леонардо видел, как кипит толпа на улице под окнами его студии; наблюдал за утренними и дневными грабежами и убийствами; вслушивался в ночь, что была так тиха, словно город выгорел дотла. Его глаза стали мертвы, словно и они сварились в яичном белке. Когда на улице затоптали девочку — он видел Джиневру. А когда закричала ее мать — отвернулся, будто не слыша. В конце концов, Джиневра не кричала.
Когда Сандро и Пико делла Мирандола навестили Леонардо, чтобы справиться о его здоровье, они нашли друга настороженным, однако спокойным, почти безмятежным. Он все еще оправлялся от последствий падения, которое счастливо было прервано навесом — милость Господня хранила его. Но на самом деле Леонардо по-прежнему жил в том же опустошенном кошмаре, который начался, когда он увидел Джиневру, насилуемую и мертвую.
Время, события распадались.