Лиейболммаи представлял себе руну копьем, длинным и острым. Он сосредотачивался на этой мысли — это помогало не забывать о цели. Действительно помогало, хотя и пробуждало непривычный для него гнев. Руны были неуправляемыми и очень опасными, некоторые обрушивались водопадами образов и звуков, угрожая затопить собой его здравый смысл, некоторые прикидывались тихими, пряча свое безумие глубоко внутри.
Пение продолжалось, ночи становились все длиннее. На небе появлялись величественные всполохи света, оно фосфоресцировало, и это означало, что дух небесной лисицы тоже явился на их собрание. Лиейболммаи понимал, что лучших знамений просто не может быть. Лисица была самым волшебным из всех созданий, она благословляла обряд, ударяя хвостом, пока отливающие зеленью всполохи света не расцвели по всему небосклону.
Шаман сосредоточился на том образе, который являлся ему в видениях: логово темной богини внутри чудовищной горы. Ему требовалось вселить образ горы в сознание волка, чтобы тот знал, в каком направлении двигаться, когда выйдет преображенным из пещеры.
Две недели не прекращалось пение. Фейлег с Адислой, сидя в темноте, потеряли счет времени. У них было только немного еды в мешке, а жажду они утоляли из тоненького ручейка. Адисла, менее привычная к лишениям, чем Фейлег, начала угасать.
Тело Фейлега не лишилось своей силы, но он понимал, что из-за непрерывных песнопений шаманов все хуже сознает связь с реальным миром. Он потел и кашлял, когда перед его мысленным взором вставала Стена Троллей. Оборотень, в отличие от шаманов, не находил в этой горе ничего удивительного. Он много раз охотился рядом с ней, бродил у ее подножья, в восхищении задирал голову к ее вершине.
«Действуй, тогда выйдешь отсюда. Сверши начертанную тебе судьбу, — слышал он голос у себя в голове. — Убей и стань свободным».
Фейлег понимал, что его принуждают к какому-то поступку, подталкивают к чему-то, но он не понимал, к чему именно, и от собственной бестолковости ему было больно и неуютно. Он был словно раб, которому хозяин выкрикивает приказания на непонятном языке, — раб хочет действовать, но понятия не имеет, что делать. Адисла чувствовала, как он дрожит. Она стала совсем слаба, и ее постоянно мучил голод.
А на воле, наверху, в жидком свете арктического утра Лиейболммаи не ведал усталости, он был неестественно бодр. Шаман оторвался от совершения обряда, чтобы немного перекусить, дать отдых голосовым связкам, попытаться немного поспать, впервые за несколько дней. Он уже почти не слышал пения. Руны водили вокруг него хоровод, как будто обретая собственную жизнь, они висели в воздухе, шипели, цокали, брызгали искрами, иногда даже издавали чистые музыкальные ноты. Но при этом они помогали ему. Шаман достиг таких высот, что чувствовал животную сущность волка в яме и говорил с ним, обращался к нему напрямую, показывая, куда надо идти. Он много раз общался с волком во время долгих и сложных обрядов, говорил с ним через огромные расстояния и слышал, как тот отвечает звериным рыком. Но человек, запертый сейчас в яме, так и оставался человеком. Однако это все-таки он, шаман точно знал, ведь руны показали ему это лицо. Он решил, что магия просто в очередной раз сбила его с толку, что так проявляется порожденное им самим безумие.
Серый воздух прорезал вой. Лиейболммаи задрожал, не понимая, что именно кажется ему странным в этом звуке, однако ощущая беспокойство. Остальные ноаиди на скале начали переглядываться. Им тоже показалось, что вой какой-то странный. Перспектива у звука — если у звука бывает перспектива — была неверной. Он доносился откуда-то издалека, пустой, но при этом громкий, как будто звучал совсем близко. Никому в голову не пришло самое простое объяснение: вой издает существо, намного превосходящее размерами любого волка, которого они когда-либо видели.
Фейлег на дне ямы сел, холодея от страха. Он лучше других понимал, насколько неправильный этот вой.
У Лиейболммаи ужасно болела голова, но он улыбался. Волки на равнине, решил он, приветствуют приближение волчьего бога. Вой с материка повторился. Очень громкий, решил шаман, действительно громкий. Всех ноаиди охватило смущение, смешанное с восторгом. Этот вой породила и их магия. Они не сомневались, что приближается их защитник.
Внизу, под скалой, на берег выскочил из лодки мальчишка и закричал, зовя их. По его акценту Лиейболммаи понял, что он из числа восточных ноаиди, которые всегда опаздывают к началу ритуала. Шаман обрадовался, что в голову ему пришла именно эта мысль: значит, он все-таки не потерял связь с обычным миром, несмотря на зловещее присутствие этих рун.
— Волк! Волк идет! Волк здесь! — кричал мальчик.
Лиейболммаи съежился у костра. Неужели парнишка действительно ощущает приближение волка, или же он просто старается извиниться за опоздание, проявляя неумеренный восторг?
— Бери бубен, брат, и пой с нами, — крикнул ему шаман, стоявший рядом с Лиейболммаи, осипшим от долгого пения голосом.
— Черный волк со сверкающими зелеными глазами! Он там, на равнине! Он там!
— Нет, он тут, в пещере, — возразил Лиейболммаи.
Порыв холодного ветра пронесся над плечом. Шаман повернулся, чтобы взглянуть на ноаиди, стоявшего рядом, и с изумлением понял, что, хотя тот пока еще стоит на ногах, головы у него нет.
Вали заблудился, заблудился по-настоящему. Гулкие бубны больше не звали его. Он по-прежнему слышал их у себя в голове, но больше не испытывал желания идти на их зов. Грохот становился все настойчивее. Вали сознавал, чего от него добиваются. Чтобы он сделал шаг внутрь своей сущности, сделался тем, кем может сделаться. Вали понял, что ему нетрудно пропускать призыв бубнов мимо ушей. Он кого-то убил, и это, как он помнил, помогло ему вырасти. А когда он вырос, бубны лишились своей власти над ним. Он все равно двигался вперед, но подчиняясь зову собственной магии, настойчивой и неутомимой, словно приливная волна.
Его тело коробило от ненависти, разум скукожился. Он с трудом сохранял хоть какой-то намек на рассудок. Ему являлись образы из прежней жизни и снова скрывались, словно горы под бегущими по небу тучами. Тоска, нестерпимая жажда действия охватили его, хотя он не понимал, что хочет сделать. Он не спал уже много дней, и ему казалось, что кожа стала ему как-то не по размеру. Сердце без всякой видимой причины билось быстрее обычного, и Вали боялся умереть, но затем его охватило самодовольное спокойствие, и он отчего-то стал невероятно горд самим собой.
Он оглядывал собственное тело, и оно казалось ему совершенным. Руки стали сильными и большими, мышцы — просто громадными, выпирающими, а зубы в пасти сверкали, словно начищенные кинжалы.
Вали сознавал, что многое позабыл. Он не помнил, например, как оказался в этой пещере. Несколько мгновений он пытался вспомнить, почему так важно, что он когда-то видел себя, голого, лежащего под землей, где-то вдалеке от знакомого мира, но затем мысль ускользнула, и всякий интерес к собственному положению исчез. Зато Вали без малейшего труда вспоминал насыщенный вкус мяса, которое сначала мечется, а потом замирает, добычи, которая отдавала ему свою силу и еще (так ему казалось, пока он переваривал плоть жертв) свои воспоминания — даже чувства и переживания тех, кого он сожрал, он тоже переварил.