— Так они же с «Сайонарой» уехали! — тут же высказался кто-то из толпы. — У них тур.
— «Сайонара»? — опешила бабушка.
Тогда откуда-то из недр чьих-то рюкзаков был извлечен на свет божий диск этой новой молодой группы. Наличие диска в чьем-то рюкзаке, безусловно, говорило о качестве музыки и о растущей популярности группы. Не будет же кто-то таскать диск из чистой вежливости, только потому, что друг или знакомый — музыкант. Алло, мы же в Гнесинке находимся! Тут каждый первый — музыкант, и у всех по диску. Рюкзаков не хватит.
— Вот! Это их альбом, — сказал счастливый обладатель дебютного диска и протянул пластиковый бокс бабушке.
Для нее, конечно, все это было пустым звуком — и название группы, и их альбом, и их намечающаяся популярность. Она вдруг застыла в полнейшем шоке. Перед ней, с правой стороны обложки, в странных и совершенно непристойных одеждах, в каких-то веревках и с невероятным количеством косметики на лице, стояла загадочная, диковатая, странная незнакомка с тревожным лицом. В руке у нее был лук, ноги — голые, замотанные опять же в веревки. И в смутно знакомых чертах этой ненормальной инопланетянки бабушка узнала знакомые черты внучки — тихой светленькой пугливой девочки в шелковом платьице, молчаливой и не приспособленной к жизни. Как это может быть? Как такое вообще возможно? И как умудрилась она, бабушка, вот это все так глупо, так беспардонно проглядеть? Но главное — где теперь носит Соню, позвольте спросить?
Когда вечером следующего дня бабушка в пятый раз подошла к двери на восьмом этаже дома на Тверской, она даже не сомневалась в том, что нитка останется нетронутой. Так оно и случилось, естественно, потому что в этот самый конкретный момент ее внучка Соня была в другом городе, она сидела на берегу реки, на деревянной лавочке, в объятиях своего любовника музыканта Готье, и на губах ее ярко алели следы поцелуев. О том, что происходит дома, она не догадывалась, да и не задумывалась вовсе. Она прекрасно умела жить сегодняшним днем.
* * *
В конечном итоге оказалось, что не только бабушка неожиданно для себя обнаружила обман, а кроме обмана, тот неприятный факт, что она абсолютно ничего не знает о человеке, которого считала открытой книгой, — о Соне. Был и еще кое-кто, также неожиданно сделавший некоторые открытия. Нет, не Ингрид. Почти за два месяца лицом к лицу со своими предателями она ни на секунду не заподозрила ничего плохого. Может, просто было много работы? А ее действительно была целая куча, и делать ее никто не хотел. Организаторы тура, полные раздолбаи, интересовались только тем, чтобы караван куда-то шел. Проблемы музыкантов — не их проблемы. Они предоставили автобусы, сопроводительные документы, талоны на питание и списки встречающих лиц, после чего отключились от проблем и большую часть времени проводили, сидя у себя в джипе и сражаясь в покер.
Работа свалилась на Ингрид, и она честно несла свой крест. Впрочем, нет, она жаловалась, конечно, и возмущалась, и клялась, что от такого количества телефонных разговоров скоро с ума сойдет. Она фальшиво кляла Готье с его идеей поехать в этот псевдоэкологический тур, хотя в глубине души была рада и даже наслаждалась. Они были теперь настоящие артисты, ибо какая разница между дилетантами и профессионалами? Только в оплате. Первые платят за все сами, вторым платится гонорар. И этот тур, по-хорошему, был первым, когда группе «Сайонара» действительно что-то заплатили.
Нельзя не признать, что этот контракт, который Готье достал из кармана клетчатой рубашки, как кролика из шляпы, был хорош. И он получил его легко, без каких-то усилий, после какой-то вечеринки в каком-то клубе. Готье рассказывал, что даже не помнит точно, в каком, к нему подошли администратор клуба и какой-то человек в джинсах и пиджаке, надетом поверх черной водолазки. И все — через пять минут группа «Сайонара» договорилась о поездке в тур. Так просто! В то время как Ингрид месяцами билась, чтобы добиться хоть каких-то денег, хоть каких-то условий — концертов не для разогрева основного состава, корпоративов за деньги, которых хватит не только на ужин.
— Почему ему все дается так легко? — спрашивала Ингрид у Сони.
За время тура они с ней общались много, все больше и больше. Ингрид даже думала, что они с Соней — друзья. С тех пор как их отношения с Готье так улучшились, она успокоилась, и ее паранойя по любому поводу перестала принимать такие тотальные формы. Соню даже стали считать совершенно безопасной. И потом, что ни говори, а слушателем Соня была просто идеальным, чего так не хватало Ингрид.
Соня пожимала плечами, думая о том, что в этом, наверное, карма Готье. Ему все само идет в руки, даже она, собственно. Но он не в состоянии этого ни оценить, ни удержать.
— И я не понимаю, почему они тогда не подошли ко мне? Ведь я менеджер группы.
— Да, — согласилась Соня.
Она, кстати, действительно весьма высоко оценивала то, что делала Ингрид, и в каком-то смысле она даже считала, что Готье просто не стоит Ингрид. Вернее, даже не так. Готье стоит всего, чего угодно, но Ингрид — такая женщина, которую нужно одевать в дорогие одежды и катать на кабриолетах, она будет громко смеяться и страстно любить, она может быть верной и нарожать детей. Словом, она может сделать мужчину очень-очень счастливым, и тем хуже, что она выбрала такого, которому это не нужно, который на такое счастье попросту неспособен.
— Это все мужской шовинизм. Как искать бубны — это мы к женщине бежим, а как разговаривать о реальных делах — мы ищем мужчину. Я просто в ярости! — жаловалась Ингрид Соне.
А еще они пили чай или кофе (Ингрид в основном кофе, что не шло на пользу ее цвету лица), разбирали и готовили к выступлениям костюмы, инструменты, не давали Лешему спаивать Стаса… Вопросы, проблемы, бесконечные часы в дороге — жизнь в дороге. И Готье, нежный, хоть и немного отстраненный, как всегда, снова пишет песни, не ворчит на Ингрид… Уже одни эти изменения радовали Соню, так как обычно, что бы она ни делала, Готье был всегда недоволен. Она могла спокойно класть голову к нему на плечо, когда они ехали куда-нибудь, и он не возражал, не дергал плечом, не говорил, что у него затекла рука. Он улыбался и говорил, что Иня снова сюсюкается. Он улыбался! Ингрид бы подумать, что это совсем не так нормально и необычно и за все эти два с лишним года, что они вместе, он таким в общем-то и не был. Но она ничего не замечала, и прежде всего потому, что ей это было неинтересно. То, как все выглядело сейчас, совпадало с тем, о чем она долго и безуспешно мечтала. Ингрид старалась не шевелиться, не открывать глаз, не убирать ладоней с ушей — она была счастлива и не собиралась расставаться со своими иллюзиями. Зато кое-кто рядом внезапно начал прозревать, и это был Володя. Ему хватило готовности видеть вещи такими, какие они есть. А вещи были простыми.
И Готье, и Элиза светились от счастья. Они были спокойны и безмятежны, бесконфликтны и сговорчивы, улыбчивы и терпимы именно оттого, что были счастливы. Не будь они так счастливы, особенно Готье, — не будь он так счастлив, он вел бы себя совершенно по-другому. Он бы злился, требовал все поменять, гнал бы прочь от себя Ингрид, портил бы всем нервы, а не улыбался бы, как влюбленный дурак. Таким, как сейчас, Володя Готье вообще не помнил. Все раздражающие мелочи, проблемы, которые неминуемо сопровождают такие вот гастроли — все, очевидно, перекрывалось для Готье теплом и светом этого счастья. И не Ингрид — это точно — была источником этого счастья. Готье не светлел, не начинал сиять ярче, когда она входила в комнату, и не огорчался, когда она уходила. Он, если вглядеться, едва замечал ее присутствие, и сейчас она была для него не больше, чем еще одним элементом декораций.