— Сама ты смотрела. Это фантик.

Элю трясло, руки ощупывали бока, пальцы не могли подцепить край футболки.

— Что ты делаешь?

Фонарик вспыхнул неожиданно, когда она уже почти стянула футболку через голову.

— Надо задом наперед переодеть, тогда нечисть не привяжется. Примета такая. Если одежду перевернуть, то все хорошо потом будет. А лучше наизнанку выкрутить. Перекинь рубашку, поможет.

От пережитого ужаса Элю вело в сторону, ткань мялась, нижний край не находился, словно какая-то сила комкала футболку, не давая ее развернуть. Ватные пальцы не слушались.

— Ты в глаза светишь! — разозлилась Эля, поднимая голову.

Алька смотрел на нее так, словно первый раз видел. Эля быстро оглянулась — на что это он уставился? По холоду, коснувшемуся спины и плеч, поняла, что все еще сидит без футболки. От осознания своей наготы бросило в жар. Футболка в руках смялась в ком.

— Отвернись! — прошипела сквозь зубы.

Шиворот-навыворот, задом-наперед — все, не получилось. Она сдалась.

— Отвернись! — рявкнула Эля, готовая запустить тряпичный комок в окаменевшего Альку. Но он все светил и светил — в глаза, на грудь, мазал по животу.

— Дурак!

Свет скакнул в сторону. Овсянкин с шуршанием двинулся вперед.

— Не подходи!

Она все-таки бросила футболку в наступавшего. Не попала. Он уже был рядом. Показалось, она слышит, как бешено стучит его сердце.

Секунду Овсянкин еще стоял, светя вверх, отчего его лицо стало похоже на маску, а потом резко придвинулся. Широкая ладонь сдавила ее обнаженную грудь. Другой рукой он схватил ее за плечо, словно боялся, что Эля убежит, стал быстро, нелепо целовать ее в шею, подбородок, щеки, губы. Она отводила лицо, хмурилась.

— Не надо!

Овсянкин с невероятной силой навалился на нее, прижал к тюку, стал мять грудь, запустил руку в волосы, заставляя замереть. Цокнулись зубы. От неожиданности она прикусила язык. Но он целовал, жадно разводя ей губы своими губами.

Сознание отключилось. Она чувствовала только движение. Стало жарко. Раскаленными углями что-то взорвалось в животе. Тепло бежало по рукам, ногам, било в голову.

Овсянкин засопел, навалился сильнее.

Темнота стала непроницаемой. И уже непонятно откуда ей вспомнилась другая темнота. Не такая душная, но тоже пыльная. Двое сопят, целуясь, обнимаются, словно хотят втереться друг в друга, стать единым целым. Мурашки роем пробежали по коже головы, окатывая жаром холодной воды вернувшегося сознания.

— Мне больно! — воскликнула она, отталкивая от себя Альку.

Он еще пытался удержаться за нее, тянул руку, касался пальцами груди.

— Не трогай! — Волна омерзения прокатилась по телу. — Скотина.

Овсянкин стоял перед ней на четвереньках, тяжело дышал. Свет телефона медленно гас.

Внизу опять топали. Проскрипели ступеньки. Хлопнул, откидываясь, люк.

Глава девятая
Без любви

Миша не был удивлен. Он был в ярости.

— Ну, вы уже совсем! — тихо произнес он, вложив в эти слова все свое раздражение. — Быстро за мной!

Снизу, из конюшни, в люк попадал свет. Он неуверенно выбирал из темноты то угол тюка, то балку, то повисшую на сене футболку. Где-то там были брошены кофты.

Алька полез вперед, то ли случайно, то ли нарочно загораживая Элю собой. Без слов наступал на Мишу, заставляя того спуститься вниз.

Эля медленно оттолкнулась от сена, почувствовала, как по спине прошла горячая волна — до этого острые соломинки впивались в кожу, и теперь царапки неприятно саднили. В голову пришла неожиданная ясность, а главное — четкость движения. Она взяла футболку, вывернула наизнанку, подумала, вывернула обратно. Теперь им если что и грозило, то не домовые и не лешие. Миша был пострашней всей славянской нечисти.

В люке вновь показался Овсянкин.

— Сумку найди, — попросил он и тут же отвел взгляд.

Это неожиданно разозлило.

— Сам ищи!

Эля подхватила пакет с овсом и, отпихнув Альку на лестнице, полезла вниз.

— Вы там что, овес ели?

Миша сейчас мог говорить все, что угодно. Он их вообще мог убить. И правильно сделал бы.

— Мы думали, никого нет, — Эля старательно смотрела в сторону.

— А если бы вас сторож снял и все Петровичу рассказал? — зло шипел Миша. Из его слов выходило, что сам он Петровичу ничего говорить не собирался. — Что вы там себе за свадьбу устроили?

Эля изучала крапинку на двери ближайшего денника, словно зацепилась за этот незначительный бугорок и теперь не могла отвести взгляда.

— Никакой свадьбы не было, — Алька отобрал у Эли пакет с овсом и пошел к входным дверям. — Мы Кутузова пришли ловить.

Он сыпанул зерен на порог, пятясь, пошел обратно, оставляя после себя неровную бежевую дорожку.

— Слушайте! Вы совсем, что ли, с головой раздружились? — Миша резким движением выхватил у Овсянкина пакет. — Какой Кутузов? Зачем вы туда залезли?

— У нее, — Алька коротко кивнул на замершую Элю, — глюки. Призраков видит. Мы хотели насыпать зерна, чтобы проверить, приходит ли конь на самом деле. Если бы он пришел, оставил бы следы.

— Разделись вы тоже для этого?

— Там ходил кто-то. — От пережитого потрясения губы не слушались. Мышцы забыли, как складываться для того, чтобы получались слова. Эле захотелось размять их руками, помочь самой себе.

— Начинается, — простонал Миша. — Кто еще у вас там ходил?

— Не знаю, — равнодушно пожал плечами Овсянкин. — Шаги какие-то были.

Все внезапно стало глупо и ненужно. Эля отлепилась взглядом от двери, вздохнула.

— Креститься надо, когда кажется, — буркнул Миша, уходя в каптерку.

Они с Овсянкиным остались одни. Всхрапывали потревоженные ночным визитом лошади, под их копытами шуршали опилки.

— Извини, — пробормотал Овсянкин. Он еще что-то хотел сказать, вдохнул для этого, но промолчал. Стоял, покачиваясь, на границе зерновой дорожки. — Я сам не понял, как это получилось.

— Сегодня никакие призраки уже не появятся, — сказала Эля. — Я домой пойду.

— Топайте сюда, охотники за привидениями! — позвал из каптерки Миша.

Но Овсянкин стоял и стоял. В его лице, в каждом его мелком движении собирались слова, которые он никак не мог произнести.

— Дурак, — прошептала Эля.

Она побежала в каптерку, и все то, что они должны были друг другу сказать, рассыпалось, раскололось о бетон пола, утянуло в щели под дверями денников. На пороге каптерки она оглянулась. Альки не было. Он ушел, неслышно прикрыв за собой дверь конюшни. На овсяной дорожке остался его одинокий след.