Ликбез налетел на препятствие, в последний момент затормозив, сел крупом на взрытый песок. Алька сильно качнулся вперед, почти выпустив ноги из стремян. Ликбез выровнялся, недовольно встряхнулся и потрусил к выходу с плаца.
Девушка перестала орать. Родители качали головой и посмеивались. Эля подумала, что не знает, кто из присутствующих пришел болеть за Альку. И пришли ли вообще? Элиных не было. Она не говорила отцу, что выступает.
Перед глазами снова встала картинка — Ликбез мчится к препятствию, провисший повод и шенкель.
Ах ты, чтоб тебя!
Эля помчалась к конюшне. Алька поставил Ликбеза на растяжку в проходе, дергал ремень, ослабляя подпругу.
— Зачем ты это сделал! — накинулась она на него.
— Я не справился.
— С кем? С Ликбезом?
Конь косился невинным глазом. Последняя часть соревнований ему понравилась больше начала.
— Он не слушался команд.
— Как раз команд он слушался хорошо.
— Так получилось…
Алька перекинул подпругу, потянул седло с попоной на себя.
— Не нужны мне твои одолжения! Слышишь? Выиграл — вот и получай свою победу. Вместе с подружкой!
Спокойный Алька с размеренными движениями вдруг бросил к ногам Эли седло.
— Дура! Поняла? Дура! — заговорил он с яростью. — Ты вообще — не человек, а разрушитель. Как только происходит что-то хорошее, ты тут же начинаешь все портить! Кутузов у нее виноват, что умер. Ненормальная! Он умер, потому что умер, а не почему-то другому! Жила бы спокойно! Так нет! Придумываешь себе всякую ерунду. Ты даже не пытаешься жить, копишь какие-то глупые обиды.
В конюшню вбежала девушка.
— Алька! — испуганно заверещала она. — Что с тобой?
— Почему же глупые? — прошептала Эля.
Вот бы уйти. А лучше раствориться в воздухе, вдруг потерять все эти никому не нужные пять чувств — зрение, обоняние, слух, вкус, тактильное восприятие, а главное — память.
— Ты бы меня тоже бросил, — негромко сказала она. — Как все!
— Сухова, на награждение! — кричали с улицы. — Овсянкин, выводи Ликбеза.
— Что у вас происходит? — пролепетала девушка, мгновенно теряя и боевой задор, и лучезарную улыбку.
Эле вдруг страшно захотелось, чтобы все было по-другому, правильно, а не так, как оно вышло в итоге. Надо было что-то сделать еще тогда, когда Миша снял их с чердака. Отомстить? Пожалуй, что отомстить.
Три быстрых шага. Овсянкин высокий, пришлось тянуться. Она вдавила свои губы в его. Внутри все взорвалось жаром, как будто там открылась небольшая раскаленная печка. Алька ответил. Раскрыл губы, коснулся языком ее губ, провел по зубам.
— Сухова, где ты там?
Глупо как все!
Эля бежала к плацу. Миша держал уже расседланного Ахтуба. Глаза прищурены, хмыкает зло, но пока сдерживается.
— Я вас потом убью, — обещает он, передавая повод Эле.
Она мчалась вперед, и Ахтуб снова изображал, что испугался, стал прыгать, всхрапывать. Ему прикрепили к уздечке розетку с цифрой один. В стороне стоит Алька. Девушка снова среди родителей, но больше не кричит, не хлопает. Что? Батарейки сели?
Все правильно, все так и должно быть. Нечего из себя изображать галантного кавалера. А то сначала с Эли футболку сдирает, а потом сразу же заводит себе невнятную девицу.
На праздничное чаепитие Овсянкин пришел с Вилькой. Как выяснилось, зовут Виолеттой. Она больше не радовалась. Эля надеялась, что они поругались. Но не сильно — она же согласилась прийти. Весь этот долгий, мучительный час он заставил ее сидеть рядом. Эля тоже сидела. Но на другом конце стола. Спешить ей было некуда.
Хотя лучше бы она, конечно, ушла. Но так, чтобы никто не видел. Потому что, когда она это попыталась сделать после праздника, ее задержали.
— А ну, стой!
Миша шел по длинному проходу между денниками.
— Что вы устроили?
Эля смотрела на его дерганые движения, на разъяренное лицо. Странно, а когда пил чай, вроде был ничего, спокойный. Всех угощал тортом.
— Знаешь, что за такое выгоняют из спорта?
Как-то слишком быстро случился переход от мирного чая к немирному избиению младенцев. Слова резанули. Начинается…
— Вы либо работаете, либо истерики устраиваете. Все личное надо оставлять за пределами конюшни.
— Я ничего не делала.
Слов было мало. От обиды слова рассыпались, осталась жалкая неубедительная смятка.
— Я видел, как вы ничего не делали! Хотите спектаклей, идите в театр. Это спорт! Здесь нет места эмоциям.
— С других спрашивай! Я Овсянкина ни о чем не просила!
— Это ты будешь своей маме рассказывать, кто и о чем просил. Все! Теперь вы свои отношения будете выяснять за пределами конюшни!
— У нас нет никаких отношений!
— Меня это не касается! Ты больше не ходишь в секцию. Хочешь — возвращайся в прокат. Если тебя туда возьмут.
— У нас нет с ним никаких отношений!
Ужас от того, что это может случиться, что ее лишат конюшни, что она больше не сможет ездить на Ахтубе, захлестнул.
— Это не я, — из последних сил пыталась спастись Эля.
— Да ты на него так смотришь, что он уже не знает, куда от твоих взглядов деться. — Миша и не думал ее спасать. — Загипнотизировала его коня. Вы какие-то чумные, не умеете спокойно любить. Все вам с надломами и надрывами подавай. Бразильские страсти здесь устроили!
Как приговор. На всю жизнь. Она заплакала.
— Забирай свои вещи и уходи.
— Но ведь я…
Миша больше не слушал. А Эля и не могла ничего сказать. Слезы душили, веревкой перехватывало горло. Она вылетела из конюшни, метнулась туда-сюда, внезапно потеряв ориентацию в пространстве, побежала зачем-то к калитке в парк, развернулась.
Миша стоял на пороге конюшни. Просто смотрел. Кажется, потянулся за сигаретами.
Слезы били по переносице и по горлу. Хотелось кричать. Это было несправедливо! Она не виновата! Показалось, что она сейчас умрет.
Ноги сами принесли ее к воротам. На асфальтовой площадке еще толпились машины, на лавочках сидели родители, ожидающие своих проигравших детей. В фургоны заводили лошадок — гости уезжали.
Воздуха стало не хватать. Перед глазами все поплыло. Эля пыталась на чем-нибудь задержать взгляд, остановить этот неправильный бег действительности. Но реальность упрямо убегала.
— Ой, смотрите, девочке плохо!
Эля открыла глаза. Она сидела на асфальте. Вот так вот отвлечешься на секундочку — бац! — головы нет. Смешно получилось. Чего это она сидит?