В этом отношении у Финн просто не было выбора: в том университете, на кафедре археологии, работала ее мать, и это давало ей возможность посещать занятия бесплатно. Но вот жизнь в Нью-Йорке для нее бесплатной не была, и, чтобы пополнить кошелек прибавкой к стипендии, ей приходилось браться за любую работу. Вот почему она подвизалась в качестве натурщицы, снималась в качестве модели для каталогов всякий раз, когда получала звонок из агентства, преподавала английский новым иммигрантам, помогала по хозяйству и присматривала за детишками сотрудников факультета. И не только за детишками, но и за комнатными растениями или домашними животными. Порой казалось, что вся ее жизнь пройдет в этом лихорадочном, изнурительном ритме, так никогда и не обретя нормального темпа.
Спустя полчаса после того, как она покинула класс рисования, Финн остановилась перед Музеем Паркер-Хейл, прицепила велосипед к очередному фонарному столбу и взбежала по ступенькам к огромным дверям, увенчанным классическим рельефом из слегка задрапированных обнаженных фигур. Перед тем как открыть окованную латунью дверь, Финн подняла глаза на рельеф, скользя взглядом с одной обнаженной фигуры на другую, а потом стянула шапочку и вновь распустила волосы, а бейсболку и резинку убрала в рюкзак. Она улыбнулась старому Уилли, седовласому охраннику, и бегом устремилась вверх по широкой лестнице розового мрамора, но невольно задержалась на лестничной площадке, задержавшись взглядом на висевшем там полотне Ренуара «Купальщицы в лесу».
Любуясь мягкими изящными линиями и прохладной, голубоватой лесной зеленью, придававшей полотну столь необычный, почти загадочный колорит, Финн не в первый раз задумалась о том, не была ли эта картина отображением одного из посещавших Ренуара видений, сна или фантазии, никак не связанных с конкретной натурой. При желании на сей счет можно было бы написать целую диссертацию, но независимо от того, что она думала по этому поводу, перед ней находилось просто красивое живописное полотно.
Посвятив созерцанию картины добрых пять минут, Финн повернулась и поспешила ко второму пролету. Она миновала небольшую галерею Брака, потом прошла по короткому коридору к двери, не помеченной никакой надписью, и зашла внутрь. Здесь, как и в большинстве других галерей и музеев, картины или артефакты демонстрировались в специально оборудованных экспозиционных залах, тогда как основная часть кропотливой музейной работы протекала позади них, в скрытых от взоров посетителей фондохранилищах. Финн оказалась в служебном помещении фонда графики Паркер-Хейл, длинном, тянущемся вдоль северной стены здания коридоре, залитом искусственным светом потолочных люминесцентных светильников.
Коллекции хранились в неисчислимом количестве влагонепроницаемых ящиков для бумаг, выстроившихся вдоль внутренней стены. Между невысокими, по плечо, застекленными шкафами находились ниши, каждая из которых была оснащена письменным столом, стулом и большим плоским смотровым столом, предназначавшимся для тщательного изучения отдельных экспонатов. Столешницы таких столов представляли собой листы вставленного в деревянные рамы и подсвеченного снизу полупрозрачного белого стекла. Каждый стол был снабжен фотокопировальным стендом для копирования графических материалов на слайды, а в каждой второй нише находился компьютерный терминал с полной инвентарной описью коллекции, включавшей, наряду с фотофиксацией предмета, его словесное описание и сведения о дате приобретения и источнике поступления.
На протяжении всего лета работа Финн сводилась к сверке инвентарных записей: раз за разом она сопоставляла слайды и инвентарные описи и справки об источнике поступления экспонатов по номерам, следя за тем, чтобы все совпадало. Работенка, конечно, нудная, но двадцатичетырехлетней особе, занимавшей должность младшего музейного хранителя, следовало вырабатывать в себе скрупулезность и терпение. Недаром ее мать всегда говорила: «Искусствоведение — это наука, и ты, хотя и занимаешься искусством, не художник, а ученый. А в науке нет ни скуки, ни мелочей. Всяко зернышко на твою мельницу».
«Всяко зернышко…»
С улыбкой вспомнив об этом, Финн взяла из шкафчика с канцелярскими принадлежностями рабочий блокнот с карандашом и направилась вдоль ряда секций для хранения бумаг к тому месту, где закончила вчера работу. Получив диплом бакалавра, она провела год во Флоренции, изучая родину Микеланджело, посещая места, связанные с его именем, и изучая языки. И это зернышко пришлось-таки на ее мельницу, пусть даже решительно каждый на солнечной родине титанов Возрождения, начиная с того малого в офисе архива и кончая бестолковым старым священником в библиотеке Святого Духа, считал своим правом и даже долгом ущипнуть ее за задницу.
Таким образом, первый день на работе не был для нее и первым днем знакомства с мастерами флорентийского Возрождения. Кроме того, ей пообещали, что, если она хорошо зарекомендует себя в качестве интерна, ей дадут оплачиваемую работу на следующий год. Она хотела иметь возможность жить в Нью-Йорке и работать над магистерской диссертацией, но это было чертовски дорого, даже если снимаешь дешевую конуру в Алфавит-Сити.
Уилли, совершавший регулярный обход, появился в поле ее зрения, проверил печати и двинулся дальше. К счастью, сотрудников в отделе не было: больше всего Финн нравилось работать в одиночестве. Отыскав ящик, который разбирала вчера, она в соответствии с инструкцией натянула белые хлопчатобумажные перчатки и принялась за дело: записывала номера с ацетатных обложек на рисунках, а потом с этой записью, а иногда и с рисунком отправлялась в нишу для сверки с информацией в компьютерной базе данных.
Спустя два часа ее уже одолевала зевота и в глазах двоилось, но Финн держалась. Покончив с одним ящиком, она взялась за соседний, находившийся так низко, что ей пришлось присесть на корточки, чтобы выдвинуть его. Возможно, именно благодаря этому положению Финн приметила, что один из рисунков завалился в щель позади и был почти невидим. Если не выдвигать ящик полностью, его легко было бы не заметить.
Финн аккуратно выдвинула ящик настолько далеко, насколько могла, и протянула руку внутрь, вслепую нащупывая краешек замеченной ею обложки из ацетатной бумаги. Потребовалось некоторое время, прежде чем ей удалось подхватить его большим и указательным пальцами и легонько потянуть. В конце концов он высвободился, и Финн решила поднести его к свету. Она выпрямилась и ногой задвинула ящик, пристально рассматривая находку. А когда рассмотрела как следует, чуть было не лишилась чувств.
Рисунок был примерно шесть дюймов на восемь, грубо отрезанный или, может быть, оторванный с левой стороны. Даже сквозь ацетатную обложку было видно, что он выполнен на высококачественном пергаменте, возможно из ягнячьей кожи, натертой мелом и пемзой. Когда-то этот листок представлял собой часть тетради или записной книжки, ибо в нижнем углу виднелись следы стежков.
Набросок был сделан сепией, так что линии выцвели и истончились, как паутинки, но превосходное качество рисунка позволяло с уверенностью отнести его к эпохе Возрождения. Он представлял собой изображение полной женщины с большими, хорошо различимыми грудями и широкими бедрами. Головы на рисунке не было, как не было ни ног, ни рук.