В последнее время у меня не было контакта с Уайльдами, и мне очень хотелось исправить положение, ибо уведомление леди Уайльд подразумевало, что в наших отношениях не произошло серьезного разлада. [41]
Так и вышло, что к 1881 году [42] я поселился в Челси, одновременно вернув себе старого друга в лице леди Уайльд и заведя нового в твоем лице, Кейн.
Хотя к концу года леди Джейн и Уилли переехали на Гросвенор-сквер, еще проживая на Оукли-стрит, она возобновила свой салон — свои субботние приемы. Ею двигало одно лишь стремление к дружескому общению и беседам с единомышленниками, [43] так что светские злопыхатели Лондона напрасно расточали свой яд. Относительно причин неприязни к леди Уайльд могу сказать лишь следующее: в отличие от своих сыновей, она никогда не была воплощением благоразумия. Этот факт, пожалуй, лучше всего проиллюстрирует история, поведать которую способен лишь я. Эта история, возможно, откроет для тебя, Кейн, сердце Сперанцы, ибо, если я ранее дал слово, что все твои друзья будут моими, пусть верным будет и противоположное. Пусть мой друг станет твоим. Итак, продолжаю.
Можно сказать, что осиротел я в своей жизни довольно поздно. Мои родители переехали на континент в 1872 году, когда мне было двадцать шесть лет. С ними уехали две мои младшие сестры. Мы, пятеро братьев, остались. Абрахам, мой отец, более пятидесяти с лишним лет посвятил гражданской службе, при четырех монархах — Георге III и IV, Уильяме IV и Виктории. Выйдя в отставку, он получил в подарок золотые карманные часы и пенсию, которая, как быстро выяснилось, оказалась недостаточной. И хотя наша семья никогда не принадлежала к обществу Дублинского замка, [44] родители позаботились о том, чтобы мальчики получили приличное образование.
Мои родители и сестры покинули Ирландию, но не как эмигранты, а скорее как беженцы. Они уехали в Швейцарию, где было легче прожить на пенсию, и сняли комнату со столом за пять франков в день. К этому времени мы, мальчики, были готовы следовать своей дорогой.
Тогда я уже покинул Тринити-колледж в Дублине и поступил на гражданскую службу. Если ее однообразие не свело меня с ума, то лишь потому, что пять вечеров из десяти я проводил в театре. Таким образом я пристрастился к высокому искусству, ставшему для меня отдушиной после унылой, утомительной работы. Но хотя такого рода догадки имелись у меня и ранее, лишь приняв приглашение своего одноклассника Уилли Уайльда и проведя Рождество в его доме, я понял, что некоторые удивительные люди творят искусство, но еще более удивительны те, которые живут им.
Тогда Уайльды жили в большом, мрачно-роскошном, наглухо занавешенном особняке времен Георга, в доме № 1 по Меррион-сквер. Этот угловой дом с бесчисленными балконами и штатом прислуги из шести человек отделяла от холодного Клонтарфа моего детства миля — и целый мир.
Особое впечатление на меня произвел высокий вестибюль с широкой центральной лестницей — лестницей, покрытой ковром, заметьте — я никогда раньше не видел такого великолепия. В тот день у меня хватило времени рассмотреть все это как следует, потому что Уилли отлучился, не знаю куда, и попросил меня подождать его там. В стороне от фойе находилась библиотека — стеллажи от пола до потолка, прогибавшиеся под тяжестью книг в кожаных переплетах, сотен, нет, тысяч книг. Пол был покрыт коврами, которые говорили о далеких странах, и повсюду красовались потрясающие безделушки и редкости. Каминные доски тоже, казалось, провисали под тяжестью астролябий, подсвечников, керамики, раковин и т. д. Присутствовали и обязательные в любой прихожей часы, хотя большинство из них были не заведены и под своими стеклянными колпаками смотрелись глупо. Крохотные столики были сплошь заставлены вещицами, внушая страх, как бы ненароком не смахнуть что-нибудь из этой достойной коллекционера красоты на пол. Цветы высушенные, умирающие и свежие. Ископаемые. Вощеные фрукты. Такое излишество предметов! Не было ни одной свободной поверхности, даже огромный письменный стол, стоявший в центре, был завален книгами, разбросанными в беспорядке среди чернильниц из рога, древесины и даже кости.
Сэр Уильям Уайльд вставлял свое любимое перо, которому редко позволял отдыхать, в глазницу маленького, по-видимому принадлежавшего млекопитающему, черепа, и перо окуналось в чернильницу, которая была помещена туда, где раньше был язык.
Ну и конечно, повсюду были вороха, горы исписанных бумаг. Оттуда, где я стоял, вся эта писанина виделась мне каким-то муравейником, хаотичными каракулями, но, вне всякого сомнения, в действительности это были труды утонченного ума одного из Уайльдов.
Да, если Уилли попросил меня подождать в фойе, там я и буду ждать. И я действительно ждал все это время, проклиная моего друга. Потом неожиданно сверху донесся стук закрывающейся двери, а затем на лестницу выпорхнули — иначе и не скажешь — горничные, словно птички, разлетевшиеся из камышей при звуке выстрела. Они попытались поклониться мне, когда шли вниз, опустив головы, не осмелившись нарушить шаг. Когда одна чуть было не споткнулась и не полетела вверх тормашками, как говорим мы, ирландцы, остальные начали смеяться. Exeunt [45] хихикая, и, оказывается, спугнул этих девушек не медведь, [46] а леди Джейн Уайльд.
Она стояла наверху лестницы, глядя вниз и словно колыхаясь. Никогда раньше я не видел такой… массы женственности.
— А вы…
Судя по ее тону, я понял, что правдивый ответ будет также и неправильным, но тем не менее ответил:
— Абрахам, мадам, или, вернее, просто Брэм. Брэм Стокер.
— Понятно, — сказала она. — Что ж, мистер Просто Брэм Стокер, я полагаю, вы понимаете, что вы не шведский посол. Горничная, сообщившая о вас, допустила существенную ошибку.