Конечно, Россетти все время выпрашивал у Кейна ключ, чтобы добраться до хлорала, а когда Кейн засыпал (со временем стало казаться, что он просто потакал своему подопечному), Россетти перерывал весь дом в поисках ключа и, если ему улыбалась удача, устраивал себе праздник, словно обжора, дорвавшийся до еды. Кончалось это печально: Кейн, проснувшись, находил своего идола падшим, причем буквально. Россетти с флакончиками в руке валялся на полу своей студии, на холодных каменных плитах буфетной, а однажды — какой стыд! — на голой земле во дворе, прямо среди павлинов.
Если необходимость заботиться о пристрастившемся к наркотик) человеке и замедляла литературное восхождение Кейна, он тем не менее прогрессировал. Подготавливая свою давно запланированную антологию, Кейн был весьма доволен тем, что ни один известный поэт не отказывался поместить свой сонет в сборник Кейна, если просьба была подписана самим Россетти, а он делал это с удовольствием, попутно вводя своего секретаря в литературные круги Лондона.
Со временем Россетти привык к моему присутствию, во всяком случае сносил его без видимого раздражения. Мы втроем порой засиживались чуть ли не до рассвета, играя в покер или рассуждая на избранные нами темы. Так и получилось, что я находился в доме № 16 в ту ночь, когда пагубная привычка Россетти неожиданно привела к прискорбному, но закономерному результату.
В предыдущие недели тяга Россетти к хлоралу усилилась, и он все чаще неустанно бродил ночами по коридорам Тюдор-хауса в поисках ключа. Вероятно сообразив, что спящий Кейн может держать ключ при себе, он даже прокрался в спальню молодого человека и стал обшаривать его. Прикосновение холодных рук разбудило Кейна. Россетти смутился, отпрянул от кровати, бормоча извинения, на его освещенном луной лице поблескивали слезы.
В эту ночь Россетти был более беспокоен, чем обычно. Кейн вслух читал из Теннисона, поглядывая наметанным глазом на своего подопечного, который мерил шагами студию, и вдруг Россетти рухнул на диван, заявив со вздохом, что левая сторона его тела потеряла чувствительность.
Кейн спустился вниз, чтобы вызвать доктора, а я отнес Россетти на его постель. [75] Россетти с закрытыми глазами казался трупом или хуже того — парализованным. Жизнь его еще не покинула, но я заметил мало ее признаков. Собственно говоря, Россетти так и не поднялся с кровати, на которую я его положил. На ней он и угас в пасхальное воскресенье 9 апреля 1882 года, да упокоится душа его с миром.
8 мая 1888 года
Дорогой Кейн!
Когда обнаружишь мои краткие мемуары, друг мой, знай, что я благодарен тебе за совет их написать. Это действительно помогло мне отвлечься от повседневности, от текущих дел. Однако ты увидишь, что не все мои воспоминания благостны. Увы, я нахожу, что не могу преодолеть печаль, Кейн, при всем моем старании. И я опасаюсь, весьма опасаюсь возвращения домой.
Мы все ближе к Ливерпулю, к Лондону, к возобновлению рутины. Мне пока трудно представить себе, как это будет, но я строго следую завету Уитмена. Я обязательно напишу новую жизнь, новое письмо, которое, возможно, когда-нибудь удостоится божественной подписи. Но это будет нелегко.
Г. И. расхаживает словно лев в клетке. Как только он вырвется в Лондон… боюсь, что большая часть его деловитости, как всегда, падет на мои плечи. Говорил ли я тебе, что он исполнен решимости поставить своего «Макбета» к концу года? Обязательно, говорит он, но сначала мы обновим постановку нашего «Купца» для тех, кто пропустил сезон.
Я должен собрать чемоданы, но хотел подготовить эту вступительную записку, чтобы отправить ее вместе с моими мемуарами, ибо предполагаю, что не увижу тебя на причале в Ливерпуле. Я понимаю твое нежелание показываться… на «большом острове» — конечно, из-за тех самых цепких мытарей, о которых ты упоминаешь, — но я все равно говорю: «Приезжай!» Ты должен приехать, Кейн, нам нужно многое обсудить.
И скажу снова: привози своего американского друга в «Лицеум», когда ему будет удобно.
Ну вот, неожиданно оказывается, что я в ужасной спешке! Только что на горизонте показалась земля, и, как всегда, выясняется, что я всем позарез нужен: мне уже барабанят в дверь. Посему, Кейн, я и заканчиваю с благодарностью тебе за временное облегчение, обретенное мною во вложенных страницах, писание которых напомнило мне, насколько я тебе предан.
Твой Стокер
8 мая 1888 года
Прибыл Ливерпуль. 2 часа пополудни буду у твоей двери. Пжста про следи, чтобы Ноэль спал как положено.
Брэм
14 мая 1888 года, понедельник
Дражайший Кейн!
Прошло более месяца с тех пор, как я вернулся к своей рутине, всяческой рутине, и часто ловлю себя на мысли: может быть, я не прав, жалея о том, что моя жена грамотна?
Чтобы ты не подумал, будто это шутка, я немедленно приведу список тех томов, которые были приобретены в мое отсутствие и теперь выстроились передо мною в ряд на столе, где я сейчас пишу тебе, и в которых теперь Флоренс находит бесчисленные сведения, не дающие покоя ни ей, ни мне, viz. [77]
Прежде всего это «Энциклопедия домашнего хозяйства. Затруднения, с которыми сталкивается молодая жена» Уорда и Лока, книга, заголовок которой сулит гораздо больше, чем она дает. И конечно, «Повседневная книга леди» с подзаголовком «Практическое руководство к изящным искусствам и ежедневные трудности домашней жизни». Вот уж воистину «ежедневные трудности». Не обошлось, разумеется, и без «Книги ведения домашнего хозяйства» почтенной миссис Битон.
Помимо всего прочего, есть немало томов, посвященных общей теме — экономике домашнего хозяйства, — хотя их страницы не разрезаны. Будь они даже разрезаны, собранная моей женой библиотека не была бы достаточным подтверждением того факта, что она много читала на тему экономики, домашней или какой-либо иной.
Мне нет нужды говорить тебе, мой весьма великодушный друг, что в настоящее время я ощущаю некоторое переутомление. Флоренс не знает ни об этом, ни о твоей ссуде, и я предпочел бы, чтобы так оно и осталось. [78]