Это был мясной рынок Олдгейта, со всеми характерными для него и в последнее время ставшими нам так хорошо знакомыми запахами. Вообще-то вонь должна была заблаговременно предупредить нас о приближении к этому месту, но почему-то этого не случилось. Поэтому, оказавшись там, мы остолбенели от удивления и отвращения. Так некоторое время мы и стояли, осознавая весьма неприятную параллель между подвешенными на крюках тушами, тележками с наваленными на них содранными шкурами и тем, что мы недавно видели и обоняли, когда находили трупы животных.
Нарушил затянувшееся молчание Кейн, процитировав, очень к месту, пришедший ему на память отрывок: «Знаменосцы, распустите знамена, да поосторожней, не зацепитесь за крючья мясников в Уайтчепеле, из-за них погибло немало славных знамен». [180]
Я знал, что это заимствовано из пьесы Бомонта и Флетчера «Рыцарь пламенеющего пестика», поскольку Генри, по его собственному признанию, в бытность молодым актером выступил в ней настолько отвратительно, что в Глазго партер его ошикал и освистал. С тех пор у него сохранилась стойкая неприязнь ко всем жителям Глазго, а встав во главе «Лицеума», он напрочь исключил из репертуара все творения этих двух драматургов шекспировской эпохи. Нечего и говорить, что эти слова как нельзя лучше подходили к ситуации, поэтому я ответил:
— Ну, я мог бы назвать одного злочтимого древнего, чью смерть, чью вторую смерть, я бы с удовольствием ускорил любыми средствами, даже и мясницким крюком.
— Вот-вот, — подхватил Кейн.
Скоро мы оставили мясной ряд в Олдгейте позади. Правда, то, что было впереди, могло оказаться гораздо хуже.
Уайтчепел. Лабиринт разврата. Настоящий кроличий садок, олицетворяющий все худшее, во что превращается человек, лишенный… всего, даже света. Если тут вообще уместно говорить о свете, ибо, хотя на главных улицах и имеются газовые фонари, расставлены они с такими большими интервалами, что многие уголки погружены во тьму, и хотя в обществе периодически раздаются призывы «Больше света бедным кварталам Лондона!», властями они пока не услышаны.
Интересно, а что стало бы с Уэст-Эндом, лишись он электрического освещения? Взросли бы и на этой ниве, под покровом тьмы, те же пороки? Сгинул бы и он, если использовать слова Мильтона, в «киммерийской тьме»? [181]
Но в любом случае Уайтчепел похож на то место, где наш мир соприкасается с миром тьмы, и куда же еще может обратиться взор Сета? Где еще Пожирателю Сердец охотиться на «никчемных»?
…Мне страшно за Кейна. Оторвавшись от писанины и привстав, чтобы собрать побольше сил для ее продолжения и не думать о только что написанном, я бросил взгляд через плечо Кейна на листы, по которым он водил, как мне показалось, дрожащим пером, и обнаружил, что его почерк становится куда хуже, когда рукой водят нервы. Да, я должен следить за ним, не проявятся ли и другие признаки нервного расстройства. Не исключено, что для его же блага мне нужно будет отослать Кейна из Лондона, даже если придется все делать самому.
Подвожу итог: карта Уайтчепела в действительности выходит за рамки границ, установленных властями прихода Сент-Мэри и включающих Олдгейт, Спиталфилдз и большую часть Майл-Энда. Среди тамошних названий — Фэшн-стрит, Дин-стрит, Бризерс-Хилл — попадаются весьма поэтичные вроде Цветочной улицы или переулка Ангелов. Но поэзией там и не пахнет.
На самом деле сумрачность этого района можно считать благословением, ибо темнота скрывает от взора то, что неприглядно, чего не стоит видеть, но мы видели все это второй вечер подряд, поскольку, посетив Уайтчепел в пятницу и не найдя никаких признаков Тамблти, повторили свою вылазку в субботу. А так как субботняя прогулка оказалась, мягко говоря, более насыщенной событиями, перехожу к ней.
Суббота для бедняков — день выплаты жалованья, и в субботний вечер каждый может увидеть их воздающими дань коварной чете — Виски и Джину. Рабочий люд заполняет пабы, и чем ближе к ночи, тем громче звучат там пьяные голоса, будто каждый старается заглушить хмельного соседа, а с ним заодно и собственные горести. Хмель распаляет в них плотские желания, а поскольку на улицах можно встретить немало таких же обездоленных и таких же пьяных особ женского пола, то животное совокупление без любви — в темном переулке, в подворотне, на лестничной клетке, за незапертой дверью — становится обычным завершением субботней ночи.
И когда восходит воскресное солнце, бедный рабочий люд обнаруживает, что стал еще беднее, ибо деньги, предназначавшиеся на мясо, на новые башмаки для Джонни и вообще на прожитье, потрачены полностью. Неизбежность этого цикла написана на лицах бедняков и очевидна для каждого, имеющего с ними дело, но в ту субботу это зрелище печалило меня больше, чем когда бы то ни было.
Мы вышли на Бэтти-стрит, где я видел злодея раньше: если следовать логике, это место представлялось, по меньшей мере, не худшим для наших целей, чем любое другое.
По прошествии долгого, томительного часа предложений и сожалений, при полном отсутствии каких-либо признаков Тамблти мы решили, что подходящим вознаграждением за все это наблюдение и ожидание будет пинта пива в «Красном льве». Правда, за первой пинтой последовала вторая, которая, прибавив нам духу, убавила осторожности. Мы сняли шляпы, и вот, сидя рядом с Кейном, которому пиво придало отваги, и пытаясь уговорить его для пущей сохранности передать оба его револьвера мне, я вдруг услышал свое имя.
— Мистер Стокер?
От неожиданности я чуть не свалился с табурета.
— О, да никак и мистер Холл Кейн здесь, если, конечно, я не ошибаюсь?
— Да, мистер Стокер и мистер Кейн, — подтвердил мой друг, не потерявший самообладания, несмотря на опасность, связанную с нашим разоблачением. — А с кем мы?..
— Это, — сказал я, пнув табуретку Кейна, — инспектор Эбберлайн из Скотленд-Ярда.
Кейн уставился на меня.
— Да, — подтвердил я, вымучив некое подобие улыбки, — ничего хорошего. Решительно ничего хорошего.
Руки дрожали, ничего, кроме банальностей, в голову не лезло, но инспектор повел разговор сам.
— Разве «Лицеум» сейчас не закрыт, мистер Стокер? И разве мистер Ирвинг, как он говорил, не находится на юге Франции?
— Да, закрыт… и он там.
Хотя люди, встречаясь со мной, почти всегда осведомляются о Генри, прежде чем задать следующий вопрос насчет меня самого, это все равно иногда раздражает, и потому я не без сарказма добавил:
— Но конечно, эти сведения не относятся к сфере вашей компетенции, не так ли, инспектор?
Изобразив на лице улыбку, он отступил на шаг, оценивающе озирая нас с головы до ног, после чего, поведя кончиком своего правого навощенного уса, громко осведомился: