— В чем дело, дитя? — спросила леди Уайльд, встревоженная тем, как изменилось выражение моего лица. — Говори!
Мальчик, однако, говорил с трудом, запинаясь:
— Там, этот… мужчина… Он…
Кейн усадил мальчика и успокоил его с помощью монетки, хотя, возможно, дрожь и волнение были разыграны, чтобы ее выманить. Тем не менее разговор состоялся.
— Я… вообще-то не поклялся бы, что это точно был мужчина. Но он стоял там…
Когда мальчонка указал грязным пальцем на ближайшее окно, Кейн, подскочив, расплескал мое пиво, однако никаких признаков Тамблти на улице, где уже сгущались сумерки, не обнаружилось.
— Когда я, стало быть, проходил мимо него, — продолжил мальчик, — он окликнул меня шепотом, ну, таким голосом, будто два камня трутся один о другой. «Смотри туда» — это, стало быть, чтобы я на вас посмотрел. «Ступай к ним и скажи, чтобы мужчина тот, высокий, — встретился со мной в Сент-Джеймсе».
— Во дворце? — спросил Кейн.
— В парке, сэр, — ответил мальчишка. — По правде, так у меня насчет него все в голове путается, но это я точно запомнил — Сент-Джеймс-парк.
— Когда? — спросила леди Уайльд.
— Он сказал, это неважно, мэм, — ответил парнишка. — Он, это… велел передать, что, стало быть, за всем наблюдает и будет знать, когда вы покажетесь… Ох, и нагнал же он на меня страху, жуть, да и только!
— А как он выглядел, сынок? — не мог не спросить я. — Помнишь?
— Оно, конечно, чудно, сэр, но нет, не помню. — Хоть и видел его пару минут назад.
— Ничего, сынок, все в порядке, — сказал я, и, встав, потрепал его по шапчонке.
И еще, сэр, добавил мальчуган, — он сказал: «Передай ему, чтобы держался деревьев».
Мы вмиг очутились на улице, но, куда бы ни смотрели, Тамблти и след простыл. Не слышно было и зова. Зато, заглянув в окно, я увидел мальчика, сидевшего за нашим столом и допивавшего то, что осталось после нас.
Тамблти призвал меня, и только меня. Я понимал, хотя и был испуган, что это к лучшему. Кейн идти не мог, просто не мог, несмотря на все уверения в противоположном, ибо сейчас он был взведен туже, чем пружина часов с недельным заводом. Не могла, разумеется, и Сперанца. Поэтому я настоял, чтобы Кейн сопроводил леди Уайльд домой в коляске, таким образом отпустив моего друга и одновременно пристроив его к делу. Мы договорились, что, если я не свяжусь ни с кем из них до полуночи, они поспешат к Эбберлайну и все ему выложат. Когда мы прощались, Кейн сунул свой револьвер с перламутровой рукояткой мне в карман.
Фонарщики уже взялись за свою работу. Надеясь встретиться с Тамблти, пока совсем не стемнело, я нанял экипаж и велел ехать в Сент-Джеймс-парк. У Букингемского дворца я соскочил с коляски, бросил вознице плату и поспешил на восток, в парк.
Как и было указано, я старался держаться в тени платанов, тянувшихся параллельно Бердкейдж-уок. Гуляющих в парке почти не наблюдалось, [225] но он был здесь.
«Сто-кер. Сто-кер».
Каждое дерево, к которому я приближался, было испытанием, каждое дерево, мимо которого прошел, — триумфом. Тени, казавшиеся живыми, заставляли меня желать тьмы, абсолютной тьмы.
«Сто-кер, Сто-кер».
И тут я ощутил запах фиалок. Он был близко, но я знал, что выискивать его бесполезно. Следовало ждать, пока он покажется сам. Идти, идти, идти… и ждать. Вдруг послышался испуганный птичий крик, с силой налетел ветер, и… Я напряг все свои чувства и свернул в сторону. Вот оно, это дерево. Здесь. Я подошел ближе и, чтобы удержаться на ногах, ухватился за ствол. Но… ничего не произошло.
Ничего, кроме того, что лунный свет пробился сквозь оставшуюся листву и высветил слоистую, шершавую кору. Но потом пятнышки света начали ползать по стволу, и я уставился на них, ибо то были скорпионы. Кусок коры отпал, и… Но нет, это была не кора, а капюшон, который откинулся, открыв левый глаз Тамблти с закатившимся зрачком.
— Сто-кер, — произнес он так, что я слышал одновременно и слово, и его эхо. — Сто-кер.
Я слабел. Все пять моих чувств слились в одно. Я понял, что, стараясь не упасть, я еще крепче вцепился в то самое дерево, за которым он стоял. Расстояние между нами было так мало, что я чувствовал его речь на вкус, ощущал на языке вкус фиалок. И мальчик был прав: его голос действительно наводил на мысль о двух трущихся друг о друга камнях, ибо состоял из двух голосов.
— Сто-кер! — пропел один голос. — Я желаю взвешивания, — произнес другой. А затем два голоса слились воедино: Мы желаем взвешивания. Мы готовы.
Я увидел, как его лицо напряглось, кожа натянулась, шрам разошелся, выпустив наружу испачкавшую усы черную жидкость. Слюна, появившаяся на губах, тоже была черной. Лицо искривилось в ужасном подобии улыбки, когда он, нет, они произнесли снова:
— Мы желаем взвешивания. Мы готовы.
— Скажите… скажите, какова моя роль?
Послышался смех, но рот не шевельнулся, пока не зазвучали слова:
— Ты знаешь. Ты пробудил нас, свел воедино.
— Это какая-то ошибка! — воскликнул я.
Снова смех.
— Взвешивание! Мы желаем взвешивания!
— Но у вас… есть сердца?
— Мы желаем взвешивания. На весах Анубиса.
— Я… я сделаю это. При том условии, что…
Но договорить я не успел: их левая рука взметнулась к моему горлу. Теперь они выступили вперед, давая увидеть их лицо целиком и притягивая меня ближе — настолько близко, что я мог обонять их периодически повторяющееся «желаем взвешивания».
Впрочем, когда пальцы на моем горле разжались, я широко открыл рот, ловя воздух, и глубоко втянул их запах, фиалковый, но с сильной примесью разрытой земли, пустоты и затхлости немытой кожи. Я сложился пополам, и меня вырвало. Это вызвало у них смех.
Две влюбленные парочки прошли мимо, не увидев Тамблти и не обратив на меня ни малейшего внимания.
Хорошо, хорошо, — прохрипел я. — Будет вам взвешивание.
— Оно будет.
— Когда? Где?
— Ты узнаешь. Мы покажем.
О этот смех, этот адский смех! Умолкнут ли его раскаты? Наверно, нет, ибо они смеялись даже тогда, когда, крепко удерживая мои чувства, раня их и скручивая все пять чувств воедино, повалили меня на землю. Последним, что мне запомнилось, был свист ветра в ветвях, напоминающий скрежет алмаза, режущего стекло, и пробивающийся сквозь листву лунный свет, льющийся в сопровождении тихой, едва слышной мелодии. А потом моя голова сильно ударилась об утоптанный грунт дорожки.
Прошло, наверно, четверть часа, прежде чем я, грязный, ошеломленный, пришел в себя. Что случилось? Превозмогая боль и головокружение, я вспомнил каждое его слово и поднялся из-под того самого дерева, вернее, пытался подняться, но почувствовал: что-то мне мешает. Оказалось, он приколол мое пальто к земле моим же ножом, моим кукри. Я высвободился, взял нож, а когда поднял его, чтобы разглядеть в лунном свете, увидел, что клинок потемнел от запекшейся крови. Я лихорадочно ощупал себя, но, конечно же, это была не моя кровь. Их. Кровь расчлененных женщин из Уайтчепела и других, неизвестных.