Донна посмотрела на воду. Мелкая рябь от поступающей в бассейн теплой воды в ночном свете казалась серебряной.
— Выходит, что автомобильную площадку разрушили в качестве предупреждения?
— Да.
— А я в опасности, Пэдди?
— Ни в коем случае! — энергично помотал он головой. — Во всяком случае, пока я здесь.
Донна почувствовала, как на нее внезапно опустилось умиротворение: «Пэдди Доновон здесь, так что я в безопасности. О, если бы я только могла поверить в это…»
Она взглянула на часы. Было уже почти половина шестого утра. Медленно разгорался рассвет. Оранжевые стрелы пронизывали темное небо. Донна слышала явственное пение птиц — словно кто-то включил радио. Ночь кончалась, разгорался день.
— Я иду спать, Пэдди, а ты сам найдешь дорогу…
Он провожал ее взглядом, пока она шла к двери, ведущей в дом.
— Донна!
Она медленно обернулась.
— С тобой все в порядке?
Она улыбнулась ему слабой улыбкой, нежность которой лишь подчеркивала ее красоту и беззащитность.
— А ты как думаешь?..
Поднимаясь по широкой лестнице, которая вела в ее спальню, Донна обвела взглядом свой дом, словно видела его впервые. Это было богато украшенное жилище, с бледно-серыми стенами, на которых висели картины, развешанные таким образом, чтобы подчеркнуть их достоинства. Она чувствовала, как ноги ее утопают в ковре, видела солнечный свет, уже начинавший просачиваться сквозь двойные стеклянные двери вестибюля, которые выходили на маленькую солнечную террасу с задней стороны ее дома. «Сколь раз я сидела там летними вечерами и пила вино с Джорджио? Сколько раз он подхватывал меня на руки и нес в постель?» — Она вошла в спальню, Но эта великолепная комната ничего больше для нее не значила. Потому что человек, который согревал эту комнату своим присутствием вместе с ней, покинул этот дом.
«Но я могу вернуть его, — напомнила она себе. — И я стану тем средством, которое вернет его! Если не домой, то, по крайней мере, в мои объятия. Когда Джорджио говорил о своей любви, он не лгал мне никогда, и я принимаю это. Но то, что он сделал… Здесь все обстоит намного хуже. Он не говорил мне об этом потому, что не доверял мне! — Мысль об этом задевала ее больше, чем какой-либо иной удар судьбы. — Пэдди утверждает, что Джорджио слишком сильно любил меня. Что ж, вряд ли его любовь составляла хотя бы половину моей любви — ведь я жила и дышала ради Джорджио Бруноса. Из-за него я вставала по утрам и по вечерам ложилась спать. Я всегда ему все рассказывала. Надеялась, что это как-то приблизит его ко мне. Очевидно, этого не случилось».
Она разделась и включила душ. Стены в ее ванной были сплошь зеркальными, поэтому она видела себя повсюду, куда бы ни посмотрела. Все помещение ванной комнаты было больше, чем спальни у многих людей. Здесь находились большая круглая ванна, душевая кабина, унитаз, биде и две двойные раковины. Все краны были из золота. На полу лежал белый ковер из овечьей шерсти. Все это производило впечатление настоящей роскоши, и в какой-то миг Донне вдруг захотелось все здесь разнести вдребезги: сокрушить зеркала, которые отражали ее тело во всех ракурсах, разбить дорогие туалетные приборы, стоявшие на широком деревянном подоконнике, — она внезапно возненавидела все, чего касались руки в этом доме.
Она стояла под струями воды, подставляя под них лицо, и чувствовала, как тушь, которую она смывала с ресниц, обжигает ей кожу. Донна ощущала себя совершенно опустошенной и очень одинокой. А дом казался ей слишком громадным для нее и Долли: «Этот дом построен для детей, он предназначен для большой семьи».
Без Джорджио дом напоминал могилу. Потому что именно Джорджио оживлял его одним своим присутствием. Едва он входил в дом, тот наполнялся счастьем. Джорджио словно приносил с собой жизнь. И вливал эту жизнь в Донну.
Даже осознавая, как муж нехорошо поступал с ней, Донна не могла долго злиться на него. Она сама находила ему оправдание. Ее удерживала на краю пропасти одна вещь. И о ней упомянул Пэдди, когда сама Донна почти готова скатиться в эту пропасть: «Джорджио любит меня — и пока он не перестанет любить меня, я постараюсь отмести от него все невзгоды. Так было. Так будет всегда».
К тому времени, как Донна улеглась на свою огромную королевскую кровать и закрыла глаза, она уже простила мужа.
Джорджио услышал звук открывающейся двери камеры и лязг ключа. Он посмотрел на часы: семь двадцать пять. На пять минут раньше того времени, когда обычно открывали камеру.
Он сел на своей койке, прислушиваясь к глухому сонному бормотанию Тимми. Тот перевернулся на другой бок в надежде поспать еще несколько минут.
— Это я, Макаллистер. Откройте, Брунос.
Джорджио отодвинул деревянную задвижку. Все заключенные на длительный срок снабжали двери изнутри задвижками. Если кому-нибудь из заключенных взбредало в голову разбить башку ближнему своему, то обычно это делалось утром. Обидчики могли гурьбой ввалиться в камеру, ударить человека каким-нибудь орудием, обладая над ним физическим превосходством уже потому, что жертва в сонном состоянии лежит на койке. А потом они могли убраться из камеры в течение нескольких секунд. И никто ни за что не дознался бы, кто такое сотворил. В этой обстановке, где человека способны были в любой момент убить якобы случайно! И где пустяка хватало, чтобы сразу прибегнуть к крайней степени насилия, простая деревянная задвижка служила настоящим средством спасения жизни.
Макаллистер вошел в камеру и украдкой сунул в руку Джорджио листок бумаги.
— Выходите, вы, двое! — заорал он. — Вы что, возомнили, что это лагерь отдыха, черт бы вас разодрал? Вставайте и выходите немедленно!
Тимми уселся на койке, и его толстое брюхо затряслось от негодования.
— Заткнись, Макаллистер! И перенеси свой мерзкий ор в другое место.
Тюремщик вышел из камеры, а Джорджио незаметно засунул кусок бумаги под резинку трусов.
— Проклятый горластый подонок! Приходит сюда, будто это сволочное место принадлежит ему! Мерзкий сутенер — вот кто он такой!
Тимми громко выпустил газы. Джорджио почувствовал отвращение. Забрал свою ночную посудину и поспешно вышел из камеры. Он встал в очередь в вестибюле, чтобы опустошить горшок, и приятельски разговорился с Сэди.
— От него же воняет! Как ты можешь это выносить?
Сэди приподнял плечи в чисто галльском жесте и сказал:
— А почему, как ты думаешь, я не слишком хлопочу, чтобы оказаться с ним в одной камере? Но он неплохой парень, этот Тимми. Просто надо знать, как с ним обращаться.
Джорджио рассмеялся.
— Я могу с ним правильно обращаться, но его пердеж не выношу.
Тимми легкой походкой вышел из камеры и присоединился к ним.
— Что-то заползло в твою задницу и сдохло там, Тимми? — раздался голос молодого парня по имени Петер Барнс. Ему было восемнадцать лет, но он уже заслужил определенное уважение со стороны более старших по возрасту заключенных.