Он почему-то был уверен, что сегодня с его другом ничего не случится.
* * *
На виллу они вернулись в два часа. На террасе их ждал обед, и Климент пригласил Мишнера разделить с ним трапезу. Они ели молча, любуясь цветами и наслаждаясь прекрасным ноябрьским днем. В бассейне за стеклянной стеной никого не было. Бассейн был одним из немногих капризов Иоанна Павла II, который в ответ на возражения Курии по поводу его дороговизны сказал, что построить бассейн все равно дешевле, чем избрать нового Папу.
Обед состоял из любимого Климентом густого супа из говядины с овощами и черного хлеба. Мишнер любил этот сорт хлеба. Он напоминал ему о Катерине. Они часто ели такой же хлеб за обедом, запивая его кофе. Интересно, где она сейчас, подумал Мишнер, и почему она уехала из Бухареста не попрощавшись? Он надеялся однажды снова увидеть ее, может быть, после, закончив карьеру в Ватикане, где-нибудь, где нет людей вроде Альберто Валендреа и никому нет дела, кто он и чем занимается. Где он сможет следовать зову своего сердца.
— Расскажи о ней, — попросил Климент.
— Откуда вы знаете, что я думаю о ней?
— Это нетрудно.
В глубине души Мишнер хотел о ней поговорить.
— Она не похожа на остальных. Знакомая, но непонятная.
Климент отпил вина из бокала.
— Мне постоянно кажется, — сказал Мишнер, — что, если бы мне не нужно было подавлять свои чувства, я был бы лучше и как человек, и как священник.
Папа поставил бокал на стол.
— Я понимаю твое смятение. Безбрачие не нужно церкви.
Удивление было столь велико, что Мишнер перестал есть.
— Надеюсь, вы ни с кем не делились этим мнением.
— Если не доверять тебе, тогда кому же?
— Когда вы это решили?
— Со времени Трентского собора прошло много лет. А сейчас мы живем в двадцать первом веке и соблюдаем доктрины шестнадцатого.
— В этом вся суть католицизма.
— Трентский собор призвал к обсуждению протестантских реформаторов. Но мы проиграли, Колин. Протестантизм победил.
Он понял, что хотел сказать Климент. Трентский собор утвердил догмат о безбрачии обязательным, но с оговоркой, что он не имеет божественного происхождения. То есть церковь могла отменить его. Следующие после Трентского Первый и Второй Ватиканский соборы не стали трогать догмат. А сейчас верховный понтифик, единственный в мире человек, который может его изменить, критикует бездеятельность церкви.
— Что вы говорите, Якоб?
— Я просто болтаю со своим старым другом. Почему священники не могут жениться? Почему они должны всю жизнь оставаться целомудренными? Если другим можно, то почему нельзя священникам?
— Лично я согласен с вами. Но, боюсь, Курия придерживается других взглядов.
Подавшись вперед, Климент отодвинул пустую тарелку.
— В этом все дело. Курия никогда не поддержит никаких шагов, ставящих под угрозу ее существование. Знаешь, что сказал мне недавно один из них?
Мишнер покачал головой.
— Он сказал, что безбрачие нужно оставить, потому что иначе придется резко увеличить жалованье священникам. Надо будет направить десятки миллионов на денежное содержание клириков. Ведь тогда им придется содержать жен и детей. Как тебе это? Вот она — логика церкви.
Мишнер согласился, но не удержался от замечания:
— Стоит вам только заикнуться об отмене безбрачия, и вы дадите в руки Валендреа огромные козыри. Начнется мятеж кардиналов.
— Но в этом и преимущество Папы, — лукаво возразил Климент. — Мои суждения о вопросах догматики непогрешимы. Мое слово решающее. Мне не нужно ни у кого просить разрешения, и меня невозможно отстранить от должности.
— Но непогрешимость — это тоже догмат, созданный церковью, — напомнил Мишнер. — Следующий Папа может пересмотреть его.
Папа в волнении начал мять одной ладонью другую, суставы затрещали. Мишнеру была знакома эта его привычка.
— Колин, мне было видение.
Мишнер не сразу понял смысл его сказанных почти шепотом слов.
— Было что?
— Со мной говорила Богоматерь.
— Когда?
— Давно, вскоре после первого письма Тибора. Поэтому я и пошел в хранилище. Она велела мне.
Сначала Папа говорил об отказе от догмы, существовавшей пять столетий. Теперь заявляет о явлении Девы Марии. Мишнер понимал, что разговор должен остаться между ними, но не мог забыть, что Климент сказал ему в Турине.
«Неужели ты веришь, что мы можем хоть на секунду почувствовать себя в безопасности?»
— Стоит ли об этом говорить?
Интонацией он пытался предупредить Папу. Но Климент как будто не слышал его.
— Вчера. Я видел Ее в часовне. Я посмотрел наверх, а Она пролетала надо мной в лучах голубого и золотистого цвета, и от Нее исходило сияние.
Папа помолчал.
— Она сказала, что Ее сердце исколото шипами и эти шипы — порождение человеческой неблагодарности и богохульства.
— Вы хорошо запомнили Ее слова? — спросил Мишнер.
Климент кивнул:
— Она произнесла их совершенно четко.
Климент сжал пальцы:
— Колин, я не выжил из ума. Я точно знаю, это было видение.
Папа опять выдержал паузу.
— Иоанн Павел Второй тоже Ее видел.
Мишнер знал об этом, но промолчал.
— Мы все глупцы, — произнес Климент.
Мишнера начинали раздражать бесконечные недоговоренности, но он продолжал молчать.
— Дева велела отправляться в Меджугорье.
— Поэтому вы посылаете меня туда?
Климент кивнул:
— Она сказала, что тогда мы все поймем.
На несколько минут повисло молчание. Мишнер не знал, что сказать. Трудно идти против божественной воли.
— Я разрешил Валендреа прочесть фатимские записи, — прошептал Климент.
— А что в них?
— Часть того, что прислал мне отец Тибор.
— Вы скажете мне, что именно?
— Не могу.
— А почему вы разрешили Валендреа их прочесть?
— Я хотел посмотреть на его реакцию. Чтобы прочесть их, он даже пытался шантажировать архивариуса. Теперь ему известно то же, что и мне.
Мишнер хотел еще раз спросить, что было в бумагах, но тут их разговор прервал негромкий стук у дверей террасы. Вошел один из дворецких со сложенным листом бумаги в руках.
— Монсеньор Мишнер, это только что пришло по факсу из Рима. Написано: сразу передать вам.