– Иди ляг ко мне на колени, я поищу у тебя в голове, – сказала она.
Улав, приподнявшись, положил голову к ней на колени. Ингунн принялась перебирать пряди его светлых, мягких, как шелк, волос, пока юноша не задремал, ровно и глубоко дыша. Тогда Ингунн взяла маленький полотняный платочек, прикрывавший вырез на груди, отерла пот с его лица и стала отгонять платком комаров и мошек… Сверху, с края пригорка, до нее донесся резкий и сердитый голос матушки. Ингебьерг, хозяйка, и Арнвид, сын Финна, шли по тропинке на краю пшеничного поля.
Каждый день Ингебьерг, дочь Йона, поднималась на поросшую вереском горку над усадьбой, садилась и вглядывалась вдаль, а сама без умолку говорила – и все о своей закоренелой, смертной ненависти к Маттиасу, сыну Харалда. И о своих со Стейнфинном давних, жеванных-пережеванных думах о мести. И только Арнвид должен был всякий раз сопровождать ее, выслушивать и давать одни и те же ответы на речи хозяйки.
Улав спал, положив голову на колени Ингунн; она сидела, опершись о ствол осины, и смотрела ввысь, бездумно счастливая, когда Арнвид спустился к ним, с трудом пробираясь по высокой луговой траве:
– Увидал я, что вы тут сидите…
– Славно тут, прохладно, – ответила Ингунн.
– Пора бы сено косить, – сказал Арнвид; он взглянул на верхний край обрыва – легкий ветерок колыхал травы на горном лугу.
Улав проснулся; перевернувшись на другой бок, он снова лег, уже другой щекой, на колени Ингунн.
– Да, мы и начнем после праздника, я говорил утром с Гримом.
– Не много от тебя пользы Стейнфинну в здешней усадьбе, а, Улав? – насмешливо спросил Арнвид.
– Гм… – Улав помедлил с ответом. – Да тут все в таком запустении, и в моей подмоге не много проку. И все же… но ныне, должно быть, все пойдет иначе; у Стейнфинна явится охота приглядывать за своим хозяйством. А я, верно, последнее лето живу здесь.
– Ты что, собираешься уехать из Фреттастейна? – спросил Арнвид.
– Надобно же присмотреть за своими собственными усадьбами, – не по годам рассудительно ответил Улав. – Стало быть, когда Стейнфинн разделается с Маттиасом, мне лучше переехать домой, в Хествикен… Да и Стейнфинн, верно, спит и видит сбыть с рук меня и Ингунн…
– Навряд ли Стейнфинн сразу обретет покой и станет заниматься подобными делами, – глухо сказал Арнвид.
Улав пожал плечами – вид у него был весьма надменный.
– Ему же лучше будет, коли я сам получу право распоряжаться своим добром. Он знает: в деле с Маттиасом я не собираюсь стоять в стороне, а желаю пособить своему приемному отцу.
– Вы оба слишком молоды, чтобы управлять большой усадьбой.
– Ты был ничуть не старше, Арнвид, когда женился.
– Верно. Но нам помогали мои родители – ведь я был меньшой в семье. К тому же опасались, как бы после смерти братьев не угас наш род.
– Да, и я последний муж в нашем роду.
– Так-то оно так, – ответил Арнвид, – да только Ингунн еще не вошла в пору.
Улав надумал все это, вернувшись из Хамара. После того сладостного и головокружительного первого дня, когда чувства юноши к подруге детских игр привели его в такое смятение, он тотчас обрел покой, лишь только они очутились дома, во Фреттастейне. Никто даже не заметил их отсутствия. И это как-то странно отрезвляюще подействовало на все его мятежные чувства. К тому же миг, когда он ощутил себя взрослым, совпал со временем, когда все и вся предвещало перемены и великие события – и как бы само собой разумелось, что и ему подобает стать иным. Он перестал играть с мальчишками, но никто этому не дивился – ожидание, царившее ныне во Фреттастейне, словно бы перекинулось на все соседние селения, разбросанные по этой горной гряде.
И само собой разумеющимся представилось Улаву то, что ему и впрямь пора подумать о женитьбе. Пребывая вместе с Ингунн в эти долгие, напоенные солнцем летние дни, он испытывал своего рода чувство здорового умиротворения; а отрешившись от детского простодушия, гораздо лучше понимал теперь, какое будущее ему предназначено.
На смену беспокойству и боязливому смущению пришло радостное и исполненное любопытства ожидание. Что-то должно было произойти. Стейнфинн, верно, не упустит случая отомстить и нанести удар. А что повлечет за собой месть Стейнфинна, Улав почти не думал. Бессознательно впитал он непоколебимую уверенность сынов Стейнфинна в собственном могуществе и блеске; не родился на свет человек, который мог бы их осилить! Сам же Улав иначе и не мыслил: когда все кончится и он попросит Стейнфинна дозволить ему уехать домой и сыграть свадьбу, тот немедля скажет: «Быть по сему». Это, верно, случится осенью или зимой. И пробудившееся в Улаве страстное желание владеть Ингунн слилось с проснувшимся в нем честолюбием – стать самому себе господином. Когда он обнимал ее, ему казалось, что у него в руках залог его самостоятельности. Приехав в Хествикен, они будут спать вместе и вместе управлять домом и усадьбой, никому они не дозволят властвовать и распоряжаться, кроме них самих. Тогда они уже станут совершеннолетними.
Но теперь не часто случалось Улаву ласкать свою невесту. Он не смущался уже так и не робел и уж вовсе не бывал столь подавлен, как тогда, в первом порыве своего страстного желания; он начал понимать, как должно поступать настоящему мужчине. Только по вечерам, прежде чем им разойтись по своим опочивальням, он искал случая пожелать ей доброй ночи с глазу на глаз, так, как это, по его разумению, приличествовало двум сердечным дружкам, которые вскоре станут мужем и женой.
Глаза Ингунн выдавали слишком многое, стоило им взглянуть друг на друга; но Улав принимал это как частицу счастья, уготованного ему судьбою. Он замечал, как она сидела, украдкой глядя на него. И взор ее был необъяснимо мрачен и пленительно загадочен. Но тут она встречалась с ним взглядом – в ее глазах зажигался сверкающий огонек, она смотрела в сторону, боясь, что не сумеет скрыть улыбку. Она незаметно старалась коснуться его рукой при встречах, ей нравилось перебирать его волосы, когда они хоть на миг оставались вдвоем. Она всячески хотела ему услужить – то вызывалась сшить платье, то принести еду, когда он приходил к трапезе чуть позднее других латников. А когда он желал ей доброй ночи, она прижималась к нему, истомленная жаждой его ласк. Улав принимал это как знак того, что ей тоже хочется поскорее сыграть свадьбу. И для нее время здесь, во Фреттастейне, тянулось медленно, и она, должно быть, страшно радовалась тому, что сама станет хозяйкой. Он и представить себе не мог: неужто бывают женихи и невесты, которые не любят друг друга.
А поездка в Хамар по-прежнему виделась Улаву как прекрасный сон. В особенности по вечерам, ложась спать, он думал о ней и переживал ее заново, испытывая тот же необъяснимый и сладостный трепет в душе и в теле. Он вспоминал, как они с Ингунн, прижавшись грудью друг к другу, стояли на коленях в предрассветной мгле за хлевом вдовы и он осмелился поцеловать ее во впадинку на виске, у корней волос, таких теплых и душистых. И тут вдруг на него находила эта непонятная печаль и боязнь… Он пытался заглянуть в будущее – ведь им предстоял прямой, проторенный многими путь: церковь, почетное место за столом и брачное ложе. Но сердце его, казалось, слабело и сжималось от тоски, когда в эти ночные часы он пытался радоваться всему, что его ожидает, – словно бы все, что приберегло для него грядущее, не могло сравниться со сладостью их первого поцелуя на заре.