С Асбьерном же, священником, Улав чувствовал себя уверенно и спокойно. Читал ли тот свои молитвы или разглядывал дубленые кожи, он всегда бывал одинаков: усердный труженик и надежный человек. Его длинное и костлявое лошадиное лицо было всегда одинаково неподвижно, а сам он – сух и старателен: и когда отправлял богослужения, и когда следил, как взвешивают товары. Или шел поглядеть, не прогнили ли полы в хлеву одной из усадеб издольщиков в епископском поместье. Улав ходил вместе с Асбьерном, представляя свою будущую жизнь: как он переберется в Хествикен и будет разъезжать в собственных ботах, хозяйничать на причалах, в кладовых и в хлевах; сам того не сознавая, он мечтал во всем подражать своему новому другу.
Воспоминания о часах, проведенных наедине с Ингунн в рождественскую ночь, вновь разбередили его тоску по ней. В мыслях его она вставала по-девичьи стройная, юная, в женском наряде; опустившись на колени, она раздувала угли. Или сновала взад и вперед в мерцающих отсветах огня меж скамей, ларей и очагом. Вот так же будет он лежать в собственной кровати в Хествикене в темные зимние утра и смотреть, как она разжигает огонь в его очаге. Он вспоминал ее жаркую, беспредельную близость, когда они лежали и отдыхали рядом в темноте, – в Хествикене они будут спать вместе в господской кровати, как хозяин и хозяйка усадьбы. Тогда он сможет обнимать ее всласть, а по вечерам они будут лежать и толковать обо всем, что случилось за день, он станет советоваться с ней, как ему быть дальше. И ему не придется более опасаться того, чего он до сих пор страшился как ужасной беды… Тогда же, народив детей, они лишь приумножат свое собственное счастье и уважение в глазах людских. И он больше не будет последним хилым ростком вымирающего рода, а станет стволом нового родословного древа.
Теперь же слова Асбьерна внезапно заронили в нем новые, неведомые ему доселе мысли. Никогда прежде он не думал, что на его долю может выпасть жребий уехать из родной страны и поглядеть на белый свет. Уехать далеко-далеко из знакомых мест – в Валландию [64] , Британию, Данию. Для него все эти страны были почти одно и то же; ведь с тех пор, как он себя помнил, он не ездил никуда, разве что от Фреттастейна до Хамара. Да он ранее и не мечтал о более дальних поездках, нежели из Хествикена на рыболовные промыслы, на ярмарку и обратно. Он был готов принять уготованную ему судьбу и довольствоваться ею и уж никак не думал, что жизнь его может сложиться иначе. Теперь же… Ему словно предложили драгоценный дар – четыре года для того, чтобы поглядеть на белый свет, испытать всякие приключения, увидеть других людей и другие страны. И предложили как раз теперь, когда он только начал понимать, сколь мал и тесен тот укромный уголок мира, те края, которые, как он думал, были единственным, что ему суждено увидеть в жизни. А тут еще оказалось: со стороны матери он был столь знатного рода! И это он узнал как раз теперь, когда сыны Туре желали показать, будто он из худородных, а его родичи с отцовской стороны не то не желали, не то были не в силах защитить его права. А в Дании… Там стоило ему лишь подъехать к самому богатому и самому высокому во всей стране рыцарскому замку и сказать его владельцу: «Я сын твоей сестры Сесилии…» Однажды вечером Улав вынул перстень, принадлежавший матери, и надел его на палец; он прекрасно может носить его сам, покуда не замирится с родичами Ингунн. А маленький золотой крестик на позолоченной цепочке он повесил на шею и спрятал на груди под рубахой – крестик этот матушка, должно быть, тоже привезла с собой из дому. Нужно как следует беречь такие вещи, которые могут послужить опознавательным знаком, ежели он понадобится. Что бы ни случилось с ним, без подмоги он не останется; даже если его недруги и расставят ему силки, а родичи его здесь, дома, не смогут принести большой пользы.
Сыны Туре явились в торговый город несколькими днями позднее назначенного срока. То были Колбейн с двумя своими сынами – Хафтуром и Эйнаром, сводный брат Колбейна – Ивар, сын Туре, и молодой племянник Колбейна – Халвард, сын Эрлинга. Мать Халварда, Рагна, приходилась родной сестрой Колбейну и дочерью старому Туре; ее он тоже прижил с полюбовницей, Боргхильд. Халвард не часто бывал во Фреттастейне, так что Улав едва знал его. Но слыхал, будто Халвард изрядно глуп.
Улава не было при переговорах родичей Ингунн с епископом; Арнвид сказал: так получилось оттого, что опекуны Улава не явились, а сам он за себя ходатайствовать не мог. Епископ же выступал не от его имени, а от имени церкви, которая одна лишь вправе судить, законен ли брак или нет. Улаву это было не по душе, да он как следует и не понимал, в чем тут разница. Арнвид же и Асбьерн Толстомясый были при этих переговорах. Они сказывали: поначалу Колбейн с Иваром сильно заартачились. Более всего их разгневало то, что преосвященный Турфинн отослал Ингунн из города в усадьбу близ Оттастадской церкви. Колбейн заявил: здесь, в Опланне, не в обычае, чтобы хамарский епископ правил, будто король какой… Мол, сразу видать: человек этот из Нидароса [65] , ибо там попы делают все, что им вздумается, – и в большом, и в малом. Да и слыханное ли дело, чтоб епископ брал под свое покровительство соблазненную девицу, бежавшую от родичей, дабы скрыть свой срам и избежать кары, а также и то, что он прикрывал своим щитом похитителя женщины.
Епископ Турфинн отвечал: мол, насколько он знает, Ингунн, дочь Стейнфинна, не бежала от родичей и не была похищена Улавом, сыном Аудуна. Арнвид, сын Финна, привел сюда молодую чету и потребовал: пусть-де епископ дознается правды в этом деле, что подлежит суду церкви; а также пусть он держит покуда у себя Улава и девушку. Ведь сами братья просили Арнвида остаться во Фреттастейне и опекунствовать над имением и детьми; как только Арнвид узнал, что Улав обесчестил старшую дочь Стейнфинна, он призвал юношу к ответу за его злодеяние. Тут-то и обнаружилось, что эти малолетки думали: раз, мол, отцы уговорились меж собой об их супружестве, когда они, Улав с Ингунн, были еще детьми, а ныне и Стейнфинн, и Аудун померли, то, стало быть, они сами, и никто иной, должны озаботиться тем, чтоб уговор отцов вступил в силу, а брачная сделка была бы завершена. Потому-то они и спознались как женатые люди сразу же после смерти Стейнфинна и не думали, что делают худо. Арнвид тогда решил привезти эту чету в Хамар, дабы ученые мужи могли доискаться истины в сем деле.
Одно достоверно: после того как Улав и Ингунн отдались друг другу, полагая тем самым завершить уговор о своем браке, никто из них больше не волен взять в супруги кого-нибудь другого. Столь же достоверно и то, что подобная свадьба противоречит законам страны и заповедям церкви. Ингунн поэтому утратила свои права на приданое, наследство и подмогу родичей для своего ребенка или для своих детей, ежели окажется, что она зачала. От Улава же ее опекуны могли потребовать пеню за оскорбление их чести, – и оба они были вынуждены уплатить пеню церкви, ибо не следовали ее заветам об оглашении и нарушили устав бракосочетания.
Но тут епископ напомнил сынам Туре, что Улав и Ингунн еще юны, невежественны, несведущи в законах и сызмальства были твердо уверены в том, что им предназначено взять друг друга в супруги. Туре Бринг из Вика да еще двое честных бондов засвидетельствовали пред лицом епископа: Стейнфинн, сын Туре, ударил с Аудуном, сыном Инголфа, по рукам, пообещав свое дитя, Ингунн, в жены сыну Аудуна, примолвив, что в этом они, бонды, готовы поклясться на Библии. И Арнвид свидетельствовал о том, что перед самой кончиной Стейнфинн толковал с Улавом об этом уговоре и сказал: будь, дескать, на то его воля, уговор бы вступил в силу. Потому-то епископ увещевал родичей Ингунн примириться с Улавом на условиях, кои были бы угодны для всех, а именно: Улав и Ингунн падут в ноги сынам Туре и попросят о прощении, Улав же заплатит пеню за свое самоуправство, согласно разумению беспристрастных мужей. Ну, а затем, полагал епископ Турфинн, сынам Туре, добрым христианам и великодушным мужам, более всего подобало бы замириться с Улавом. И дозволить ему владеть женой, пожаловав ей такое приданое, при котором новые родственные узы не стали бы бесчестьем для них самих. А Улав не претерпел бы унижения в своей отчине за то, что женился, не приумножив ни могущества своего, ни имения. Под конец епископ призвал братьев вспомнить, что печься о сиротах – доброе деяние, особо угодное богу; умалить же права малых сих – один из самых тяжких грехов, взывающих об отмщении уже здесь, на грешной земле. И последним желанием почивших было, чтобы детей их отдали друг другу в супруги.