Улав слушал его, нахмурив брови. Кровь начала шуметь у него в ушах. Но так-то оно и лучше! Пусть себе болтает, скоро он перестанет быть добродушной овцою. Разве это мужчина!
– Ну, а что же ты? – спросил Улав, скривив губы в странной усмешке. – Смог ли ты устоять, не сказать им, что это ты постарался?
– Да, я сказал что-то вроде того.
– И другим про то сказывал?
«Кабы сделать вид, что слух пустили хуторские бабы и прочий сермяжный люд, так еще можно было бы стерпеть. Ходить среди равных тебе с высоко поднятой головой, сурово глядеть на них в упор и делать вид, будто ты и знать не знаешь, о чем там судачат за твоею спиною, мол, болтовня это все, мало ли что служанки принесут на хвосте деревенским кумушкам…»
Тейт сказал, слегка смутившись:
– Я до того зол был на нее, что сказал – так ей и надо, когда услыхал, будто она в тягости. Небось прошлым летом она черт знает как легка и быстра была на ногу, как кошка, то трется об ноги, а то, как захочешь взять на колени, – убежит. Но под конец-то я вонзил в нее когти…
Улав не слыхал толком, что говорит Тейт, – кровь шумела и звенела у него в голове. Терпение его иссякло, им снова овладела жажда мести, и теперь эта месть будет жестока, ибо то, что он сейчас услыхал, забыть будет нелегко…
– А на другую ночь она опять передумала: заперлась и не пустила меня. Когда же я пришел к ней и стал говорить про сватовство, она прогнала меня как собаку.
– Тогда тебе лучше бросить эту затею с женитьбой, Тейт.
Услыхав угрозу в голосе Улава, Тейт поднял голову. Улав стоял перед ним с дровяным топориком в руке. С быстротою молнии юноша вскочил на ноги и выхватил меч, его мальчишеское лицо словно почернело от ярости; он понял, что дал обмануть себя, и встретил молчаливый вызов противника с гневным криком юнца, рвущегося в бой. Улав увидел, что Тейту наконец все стало ясно, и его охватила дикая радость.
Не дожидаясь того, что станет делать Улав, Тейт бросился на него. Улав стоял спокойно: три раза отразил он удар меча топорищем. Мальчишка был гибкий и верткий, но силы у него в руках недоставало. Когда Тейт взмахнул мечом в четвертый раз, Улав вдруг резко отклонился вправо, и меч лишь слегка задел ему левую руку; юноша замер на секунду, растерянный, и тут топор Улава ударил его в плечо, и он выронил меч. Когда же он нагнулся, чтоб поднять меч левой рукой, Улав вогнал ему топор в череп, и он повалился ничком.
Улав подождал, покуда судороги в теле затихли, и после того постоял немного. Потом перевернул Тейта на спину. На волосы натекло немного крови, косая темная струйка пересекла лоб. Улав взял труп под мышку и поволок в чулан. Затем он вышел на двор. Ночь и сугробы снега, шум и вздохи ветра в лесу… Придется оставаться здесь, покуда не рассветет. Улав воротился в избушку и лег на лавку.
Немало людей более достойных пало от его меча.
Он встал и подложил дров в очаг. Надо стряхнуть с себя болезненное раскаяние – или как это назвать. Тейт сам навлек смерть на свою голову. Даже епископ Турфинн говорил: человека, опозорившего женщину и убитого ее родичем, надо считать почти что самоубийцею, ибо он сам накликал на себя смерть. Ни к чему думать, будто это хуже, чем сразить недруга в бою. Тейт пал с оружием в руках – меч его лежит на полу между лавкой и очагом…
Не сидеть бы Ингунн спокойно на хозяйском месте в его доме, кабы этот негодный бахвал болтался по белу свету и трезвонил про свое злодейство, сам не понимая, что натворил.
Хотя огонь в очаге сильно припекал Улава, зубы его стучали от озноба. Намокшая и затвердевшая телогрея из лосиной шкуры прилипла к спине, обувь – хоть выжимай. Да и рана на левой руке давала себя знать; сперва он забыл про нее, а теперь она сильно заныла.
Он, не жалея, подбросил дров в очаг. Коли домишко сгорит, так сгорит и он…
Нет уж, ему надобно спасать свою жизнь ради Ингунн. Долго дожидалась она суженого своего, не годится ему пропадать теперь, когда он ей более всего нужен.
– Нет, Тейт, голубчик, придется тебе уступить, уж я-то уступать не стану! – Он еле прохрипел эти слова, потому что Тейт навалился всей тяжестью ему на грудь, а Улав лежал, словно тело его все занемело, и не мог шелохнуться. Тейт все так же беспечно улыбался, скалил белые зубы, хотя затылок у него был расколот. – Неужто ты не понимаешь, простофиля, эта женщина – моя, оставь ее в покое, убирайся отсюда!..
Он проснулся от собственного хриплого крика, и в тот же миг кошмар выпустил его из своих когтей. В комнате было почти совсем темно, лишь в очаге догорало несколько угольков. Ветер и снег проникали сквозь стену, и лосевая телогрея походила теперь на ледяную кольчугу.
Улав встал и пошел в чулан, ступая ощупью в темноте. Мертвец лежал застывший, недвижимый, холодный как лед. Видно, Улав спал несколько часов и все это ему приснилось. Он опять подбросил дров в очаг и хотел было усесться так, чтобы хорошенько прогреть поясницу, но не осмелился повернуться спиной к черной зияющей дыре; глядеть на нее он тоже не смел, и пришлось ему снова улечься на лавку. Он подсунул под спину мешки с сеном и хорошенько укрылся меховым одеялом.
Время от времени его окутывал сон, словно ползучий туман, и каждый раз, когда его мысли расплывались и начинали таять в этом тумане, его будила глухая бьющаяся боль – постукивание молоточков в ране было лишь эхом чего-то злого, таящегося глубоко внутри. Он просыпался, и мысли его опять попадали на круги своя.
Этот парень получил по заслугам. На войне ему приходилось убивать людей куда достойнее Тейта, и после он никогда о том не думал. Ингунн можно жалеть, но этого… никогда! Хорошо, коли его некому пожалеть ни здесь, ни у него на родине: тогда невинному не придется горевать о том, что виноватый наказан. Годы, прожитые сперва у дяди, потом у ярла, закалили Улава. За что его жалеть, Тейта, он по своей вине лежит здесь. И так снова… круг за кругом…
Он вскочил… Нет, ему просто приснилось, будто Тейт стоит в дверях и протягивает ему ковш. Он лежит там, где лежал, и будет лежать. Да нет же, Тейт, я не боюсь тебя! А коли мне и страшно, так у тебя не хватало ума понять, чего я боюсь. Бедная Ингунн, лапушка моя, тебе-то уж меня бояться нечего… Сон снова слетел с него.
Теперь надо было ломать голову, как сбросить с себя новую ношу. Признаться в убийстве на первом же хуторе, когда он доберется до обжитых мест? И снова суд, а он еще не рассчитался со старым делом – не выплатил пеню, да и с королевским судом не разделался. И знать, что злые языки болтают за его спиной: что мог такой человек, как он, не поделить с исландским бродягой? Не иначе как тут замешана Ингунн, дочь Стейнфинна. Подумать только…
А что ему делать с мертвецом?
Сколько раз он видел, как люди достойные падали за борт и шли ко дну. Сколько честных сыновей датских бондов осталось лежать на съедение волкам и коршунам после сражений с ярлом. Но то было дело ярла, а не его; еще ни разу мертвец не оставался лежать не погребенным по его вине. А коли он столь слаб, что убийство такого поганца, как Тейт, соблазнителя его жены, тяготит его, так под силу ли ему новая ноша, ведь это и в самом деле грех. Это бремя он, верно, никогда не сумеет сбросить со своих плеч.